Но я и близко не могу воздать должное тому миру, в атмосфере которого проходило это удивительное детство. Я был там всего неделю, а зрелый возраст, конечно, притупил мои чувства. Прочтите эту книгу, чтобы воочию увидеть внимательными глазами ее юных авторов всю Африку — и ее чудеса.
Самые ранние воспоминания могут создавать наш собственный Эдем — потерянный сад, куда нам уже не вернуться. Название Мбагати вызывает в моей памяти волшебные мифы. В начале войны моего отца призвали с работы на колониальные власти в Ньясаленде (теперь Малави) на военную службу в Кении. Моя мать не выполнила предписание остаться в Ньясаленде и поехала с ним, по разбитым пыльным дорогам, через неотмеченные и, к счастью, не охраняемые границы, в Кению, где я впоследствии и родился и жил до двухлетнего возраста. Мое самое раннее воспоминание — о двух побеленных хижинах с соломенными крышами, которые мои родители построили для нас в саду, возле маленькой речки Мбагати с пешеходным мостиком, с которого я однажды упал в воду. Я всегда мечтал вернуться на это место моего невольного крещения — не потому, чтобы там было что-то примечательное, а потому, что все, что случилось прежде, не сохранилось в моей памяти.
Этот сад с двумя побеленными хижинами был моим младенческим Эдемом, а Мбагати — моей личной рекой. Но в большем временном масштабе Африка — наш общий Эдем, сад наших предков, дарвиновские воспоминания о котором высекались в нашей ДНК на протяжении миллионов лет, прошедших до расселения нашей всемирной “африканской диаспоры”. Отчасти именно ради поисков этих корней — предков нашего вида и сада моего собственного детства — я и вернулся в Кению в декабре 1994 года.
Моей жене Лалле довелось сидеть рядом с Ричардом Лики на обеде в честь выхода его книги “Происхождение человечества”
[287]
, и под конец обеда он пригласил ее (и меня) на Рождество в гости к его семье в Кению. Можно ли было придумать лучшее начало для поисков корней, чем посещение семьи Лики на их родной земле? Мы с благодарностью приняли это приглашение. По дороге мы провели несколько дней в гостях у одного моего старого коллеги, специалиста по экономической экологии доктора Майкла Нортона-Гриффитса, и его жены Энни у них дома в Лангате близ Найроби. Этот рай бугенвиллей и пышных зеленых садов портила только очевидная необходимость в кенийском эквиваленте охранной сигнализации — вооруженных охранниках-аскари, нанимаемых для ночного патрулирования сада домовладельцами, которые могут позволить себе эту роскошь.
Я не знал, с чего начать поиски моей потерянной Мбагати. Я знал только, что это было где-то невдалеке от новых окраин Найроби. Было очевидно, что с 1943 года город сильно разросся. Сад моего детства вполне мог быть похоронен под автостоянкой или международным отелем. На вечере рождественских песнопений у одного соседа я обрабатывал самых седых и морщинистых гостей в поисках старой головы, в которой могло сохраниться имя миссис Уолтер — филантропичной владелицы нашего сада, или название ее дома — Грейзбрукс. Хотя мои поиски их и заинтриговали, никто не смог мне помочь. Затем я выяснил, что ручей, протекающий за садом Нортонов-Гриффитсов, называется рекой Мбагати. С холма по краснозему вела тропинка, и я совершил по ней ритуальное паломничество. У подножия холма, меньше чем в двухстах ярдах от места, где мы жили, был небольшой пешеходный мостик, и я стоял и, расчувствовавшись, смотрел, как деревенские жители идут по нему с работы домой через реку Мбагати.
Я не знаю и, вероятно, никогда не узнаю, был ли это мой мостик, но это, вероятно, был мой Иордан, ведь реки переживают творения рук человеческих. Я так и не нашел свой сад и сомневаюсь, что он сохранился. Человеческая память непрочна, наши предания ненадежны и во многом ложны, а письменные источники рассыпаются в прах, да и в любом случае письменности всего несколько тысяч лет. Если мы хотим найти свои корни в прошлом, от которого нас отделяют миллионы лет, нам нужна более долговечная разновидность наследственной памяти. Таких разновидностей две: ископаемые и ДНК — “железо” и “софт”. Недавно обретенной нашим видом “железной” историей мы отчасти обязаны одной семье — семье Лики: покойному Луису Лики, его жене Мэри, их сыну Ричарду и его жене Мив. Именно к Ричарду и Мив мы и поехали на Рождество в Ламу, где у них был дом для отдыха.
Колоритный грязный городок Ламу, одна из твердынь ислама на берегу Индийского океана, расположен на песчаном острове невдалеке от окантованного манграми побережья. Впечатляющий порт напоминает Матоди из первой главы “Черной напасти” Ивлина Во. Открытые каменные канавы, серые от пены, улочки, слишком узкие для колесного транспорта, и тяжело нагруженные ослики, целеустремленно и безнадзорно спешащие по своим поручениям через весь городок. Тощие кошки спят в солнечных пятнах. Женщины в черных чадрах, похожие на ворон, раболепно проходят мимо мужчин, сидящих на порогах, коротая время жары и мух за разговорами. Каждые четыре часа привычно вопят муэдзины (теперь их голоса записывают на магнитофоны, спрятанные на минаретах). Ничто не тревожит марабу, стоящих на одной ноге, дежуря у скотобойни.
Ричард и Мив Лики — белые кенийцы, а не англичане, и они построили свой дом в стиле суахили (это исконная земля суахили, в отличие от большей части Кении, куда язык суахили был занесен как лингва-франка и распространился благодаря арабской работорговле). Это большой, белый, к счастью прохладный дом — настоящий собор со сводчатой верандой, плиткой и циновками на полу, без стекол в окнах, без горячей воды в трубах и без нужды в том и в другом. Весь второй этаж, на который можно подняться по неровно вырезанным ступенькам снаружи, представляет собой одну большую площадку, “обставленную” циновками, подушками и матрасами, полностью открытую теплым ночным ветрам и летучим мышам, ныряющим в воздухе на фоне Ориона. Венчает это воздушное пространство высоко поднятая на сваях уникальная крыша в стиле суахили, крытая камышом по возвышающейся надстройке из пальмовых бревен, замысловато связанных ремнями.
Ричард Лики — крепкий, героических пропорций, “большой человек во всех смыслах этого слова”. Как и других больших людей, его многие любят, некоторые боятся, а его самого не слишком заботят чьи-либо суждения. Он потерял обе ноги при падении самолета в 1993 году, когда он едва не погиб, в конце его многолетнего, в высшей степени успешного крестового похода против браконьеров. На посту директора Кенийской службы дикой природы он преобразовал деморализованный контингент егерей в отменную армию с современным оружием не хуже, чем у браконьеров, и, что еще важнее, сплоченную командным духом и готовностью бороться. В 1989 году он убедил президента Мои зажечь большой костер из двух с лишним тысяч конфискованных бивней — блестящий ход в его бесподобном стиле, повлиявший на общество и сильно способствовавший пресечению торговли слоновой костью и спасению слонов. Но его международный престиж, помогавший добывать средства для его ведомства, вызывал зависть других чиновников, которые сами хотели наложить на них руки. Особенно непростительно было то, что он открыто продемонстрировал, что в Кении можно руководить большим ведомством эффективно и без коррупции. Лики должен был уйти, и он ушел. По странному совпадению у его самолета отказал двигатель, и теперь он ходит на двух искусственных ногах (иногда надевая другую пару, сделанную специально для плавания с ластами). Он снова гоняет на своей парусной лодке с женой и дочерьми в качестве команды, без проволочек восстановил свои летные права, и его дух ничем не сломить.
