– Она не выйдет ни сегодня, ни в любой другой вечер, и тут я ничего не могу сделать. – И даже вдруг процитировал Руба: – Чувствуешь то, что чувствуешь, а та девушка не чувствует ко мне ничего. Вот и все… – Я отвернулся, смотрел в затухающее небо, пытаясь не расклеиться.
И вдруг спросил себя, а почему вообще я именно эту Стефани из Глиба мечтаю ублажать, именно в ней утонуть.
– Кэм? – позвала Октавия, – Кэм?
Она просила меня взглянуть на нее, но я еще не был готов. Вместо этого я поднялся на ноги и уставился на дом. Там горел свет. Шторы задернуты, а девушки, как всегда, не видать.
Зато девушка была рядом со мной, она тоже поднялась с травы, и мы стояли бок о бок, привалившись к стене. Она смотрела на меня и заставила к ней обернуться. Она позвала еще раз.
– Кэм?
И я наконец ответил, негромко, застенчиво.
– Да?
И в безмолвии городской ночи в лице Октавии трепетал крик – она спросила:
– А ты придешь постоять под моими окнами?
Домой
Я знаю лишь, что мы что-то ищем.
Мы сидим неподвижно: я – привалившись к стене, пес – рядом.
«Не сиди, – я понимаю его мысли, – чего ты ждешь?».
Но я все равно сижу.
Мне нужен ответ. Мне надо знать, куда мы идем, что ищем.
Ветер принимается кричать. И превращается в вой – завывающий ветер, что волочит по улицам мусор, пыль и песок.
Взгляд пса обращен на меня.
Карабкается к моим глазам.
И вот тут я понимаю. Тут я и вижу ответ.
Этот пес ведет меня домой, – но это место мне не знакомо. Это новый дом и такое место, которое мне предстоит обрести с боем.
8
Она вломилась в меня.
Вломилась, и все.
Ее слова забрались в меня, схватили мою душу за грудки и потянули прочь из тела.
Слова и голос, Октавия и я, вот как было. И моя душа на безмолвной, заштрихованной тенями улице. И я мог только смотреть, как она берет мою руку и нежно оборачивает своими.
Я вбирал ее в себя целиком.
Было холодно, и пар вылетал у нее изо рта. Она улыбалась, а волосы то и дело падали ей на лицо, так красиво и так по-человечески. Внезапно у нее оказались самые теплые глаза из всех, что мне случалось видеть, и легкое движение ее губ словно тянулось ко мне. На своей руке я чувствовал ее пульс, он несильно тукал сквозь кожу. Плечи у нее были хрупкие, и мы с ней стояли на городской улице, которую мало-помалу заливала темнота. Ее рука держалась за мою. Девушка ждала.
Меня пронизывал беззвучный вой.
Мерцали уличные фонари.
Я замер. Совершенно замер – и глядел на нее. Глядел на ее истинность, замершую передо мной.
Я хотел излить себя, рассыпать слова по тротуару, но молчал. Эта девушка задала мне самый прекрасный в мире вопрос, а я начисто онемел.
«Да», – хотелось мне сказать. Хотелось это прокричать, поднять ее на руки, держать и повторять: «Да. Да. Я приду стоять у тебя под окном, когда захочешь», – однако ничего этого не сказал. Мой голос пробрался ко мне на язык, но так и не вырвался наружу. Он помялся где-то там и растаял, стек в горло.
Минута зазияла, рассеченная. Кусками развалилась вокруг меня, и я совершенно не представлял, что будет дальше – и от кого будет: от меня или от Октавии. Мне хотелось склониться к земле и подобрать каждый осколочек этой минуты, и рассовать по карманам. И как-то даже мне слышался голос моей души, где-то рядом, он подсказывал, что делать, что сказать, но я не понимал его. Тишина вокруг была слишком плотной. Она меня оглушила, но вдруг я почувствовал, что пальцы Октавии на миг чуть крепче сжали мои.
И отпустили.
Медленно она расслабила руку, и все кончилось.
И моя рука, отпущенная ею, упала, слегка шлепнув меня по боку.
Октавия посмотрела.
В меня, а потом в сторону.
Было ли ей обидно? Ждала ли она от меня слов? Хотела, чтобы я снова взял ее руку? Чтобы притянул ее к себе?
Вопросы лаяли на меня, но я ничего так и не попытался делать. Стоял столбом, беспомощным безнадежным кретином, ждущим какой-то перемены.
В конце концов только голос Октавии затоптал пылающее молчание ночи.
Спокойный храбрый голос.
Она сказала:
– Ты… – Помолчала нерешительно. – Ты подумай об этом, Кэм.
И после секундного колебания и еще одного взгляда мне в душу она развернулась и пошла прочь.
Я провожал ее взглядом.
Ее ноги.
Ее ступни, в шаге.
Ее волосы, рассыпавшиеся эхом в темноте по ее плечам.
И я крутил в голове ее голос, и этот вопрос, и чувство, что в тот момент поднялось во мне. Оно вопило во мне, обдало теплом, потом холодом и выбросилось внутрь меня. Почему я ничего не ответил?
«Почему ты ничего не ответил?» – бранил я себя.
Мне еще было слышно ее шаги.
Ее ступни так легко вспархивали и приземлялись, Октавия удалялась от меня в сторону железнодорожной станции.
Она не оборачивалась.
– Кэмерон.
Окликнул меня чей-то голос.
– Кэмерон.
Отчетливо помню, что руки у меня были в карманах, и, обернувшись направо, клянусь, я почти увидел очертания своей души, так же привалившейся к кирпичной стене и тоже спрятавшей руки в карманы. Она смотрела на меня. Пристально. И сказала еще несколько слов.
– Ты чего, бляха, вытворяешь? – спросила она меня.
– Что?
– В каком смысле «что»? Ты что, не побежишь за ней?
– Не могу. – Я потупился в свои старые кроссы и обтерханные края джинсовых штанин. Не подымая глаз, сказал: – Все равно уже поздно.
Моя душа придвинулась ближе.
– Черт тебя дери, пацан! – Лютые слова. Они заставили меня поднять взгляд и поискать лицо, связанное с голосом. – Ты торчишь под окнами какой-то девицы, которой на тебя плевать с высокой колокольни, а когда приходит что-то настоящее – распускаешь нюни! Что ты вообще за человек такой?
На этом душа замолкла.
Голос резко оборвался.
Что она хотела сказать, было сказано, и мы опять стояли у стены, руки в карманы, рты наполнялись молчанием.
Прошла минута.
Потекла и миновала следующая, и еще одна. Время шелестело по моим мыслям, как подошвы уходящей Октавии.
