Когда однажды коленно-локтевым манером ублажала она заморского гостя, внезапно щелкнул замок и в номер пожаловала делегация — два хобота с хмарой.
— О, майн готт! — Фирмач поперхнулся, сразу утратив потенцию, и со страху едва не накрылся копытами. Однако по нему лишь скользнули косым взглядом, в оборот взяли Крысу. Навели с ходу шмон, надыбали две сотни баксов — вот лимонка позорная, не успела слиться! — и, выведя из позиции прачки, повезли на черной «Волге» в дивное серое здание. Говорят, такое высокое, что из подвалов его видна Колыма.
«Писец приканал, затрюмуют за грины». Крыса приготовилась к самому худшему, даже пустила скупую девичью слезу, однако вышло все наоборот. Привели ее в кабинет совсем не страшный: фикус разлапистый в бадье, вождь бородатый в рамке со стены смотрит. Выслав хаверов за дверь, тетка усадила Ксюху перед собой, мол, тащишь ли, лакшовка, куда попала? А чтобы та надолго в распятие не впадала, представилась:
— Майор Снобкова, помощник начальника пятого отдела УКГБ СССР по Ленинградской области.
Назвалась и тут же стала Крысе перспективы рисовать: про статью злую, восемьдесят восьмую, валютную, про самый гуманный в мире советский венец да про зону женскую, с кабанами, скрипками да продолговатыми, туго теплой кашей набитыми мешочками. Одним словом, довела до расстройства бедную девушку, а когда та пустила слезу вдоль бедра, ласково так намекнула, что у матери-родины сердце доброе и зла на раскаявшихся она не держит. Только надо сильно-сильно полюбить эту счастливую землю, имя которой Страна Советов, и, крепко уперевшись рогом, высокое доверие оправдать.
Крыса, не будучи пробкой, вписалась в тему с легкостью:
— Для любимой отчизны отдам сокровенное!
Не глядя подмахнула заручную, окрестилась кликухой Петрова и, проводив заявившихся от переживаний «гостей», отправилась служить державе.
Работа предстояла непростая, деликатная: трахаться с кем прикажут, зато в свободное время снимай для личной пользы кого угодно, слова плохого не услышишь. Конкуренции нет и в помине, официанты стелются травой, спецура вообще в твою сторону не смотрит, понимают, гады красноперые, что человек ты теперь государственный, а на кого конкретно пашешь в данный момент, на себя или на державу, это уже не их собачье дело. Словом, служа родине лоханкой, политику партии одобряла Крыса всем сердцем, и в душе ее царила гармония.
Между тем лабухи иссякли, и негр, припав сизыми максами к руке Ксении, потянул ее назад к столу. За разговорами выпили бутылку игристого, черт знает почему названного советским шампанским, съели калорийнейшее ленинградское мороженое, и как-то само собой получилось, что к себе в номер Алсений отправился в обществе Ксении.
Щелкнул выключатель, повернулся ключ в замке, а где-то, невидимые глазу, ожили кинокамеры, и, чтобы предстать перед ними не только в инфракрасном спектре, Башурова нежно обняла нефа за талию:
— Алсений, мне больше нравится при свете…
Тот, однако, ее уже не слышал — тяжело дыша, принялся срывать с Ксении одежды и, быстро стащив с себя костюм, опрокинул ее животом на стол. Это только цветом рожи напоминал он фиолетовую сливу, а болт у черного болта был темно-розовый — огромный, вздыбленно-изогнутый. Когда он принялся свое хозяйство в Башурову вгонять, та закричала вроде как от боли, пускай запишут, хуже не будет.
Всю ночь напролет порочный сын Африки изводил животной страстью русскую девушку, а когда вернулся поутру из душа, ее и след простыл, — видимо, компромата уже было собрано достаточно. Покрутил черный болт в недоумении курчавой башкой своей, оскалился белозубо и, радуясь разливавшемуся за окном рассвету, запел что-то басом, не подозревая даже, что тащившаяся в рябухе Башурова тоже находилась в настроении превосходном, — компромат, должно быть, получился что надо.
* * *
И… восстал Каин на Авеля, брата своего,
и убил его…
(Бытие 4:8)
За окном было тоскливо — серым-серо от породнившегося с грязью снега. «И скучно, и грустно, и в койке пусто». Антонина Карловна тяжело вздохнула, задернув занавесь, вернулась к столу. Настроение было хуже некуда. Во-первых, коты вчера сожрали красавца вуалехвоста, имевшего неосторожность подняться из глубины аквариума за кормом. Во-вторых, глубокую трещину в личной жизни до сих пор заделать никак не удалось. А в-третьих, что самое поганое, на взятке сгорел прямой начальник Астаховой, и стать полковницей в ближайшее время ей уже не светило. Эх, жисть-жистянка…
«На пенсию бы уж скорей, что ли…» Закурив, она заперла дверь кабинета, ткнула в розетку кипятильник и в ожидании чая принялась раскладывать на служебном столе карты: где же ты, червонная королева, нежная и ответная на ласку? Ни черта подобного — выпадали исключительно грубые мужицкие хари. «Нет в жизни счастья. — Презрительно посмотрев на трефового короля, слепленного из двух одинаковых отвратительно усатых половинок, от внезапной мысли подполковница забыла про чай, и рука ее сама потянулась к телефону. — Господи, как же все, оказывается, просто!» С полчаса она сидела у аппарата, потом оставила боевой пост и скоро, оседлав частника, уже стояла перед обшарпанными дверями, над которыми значилось безрадостное: «Детский дом-интернат».
Пахло здесь карболкой, обреченностью и бедой, а визит Антонины Карловны ни у кого удивления не вызвал.
— Вы насчет Криулиной? — И. о. заведующей, морщинистая пожилая брюнетка, мельком взглянула на милицейский документ, вздохнув, нервно сунула руки в карманы халата. — Так вроде бы суд уже был, восемь лет ей дали…
— Да нет, бог с ней, с Криулиной. — Подполковница посмотрела на притулившийся в углу холодильник «ЗИС» — Господи, сколько же ему лет? — и, не спрашивая, уселась. — Меня интересует ваш бывший воспитанник, Михаил Васильевич Берсеньев.
— Ах вот оно что… — Заведующая поднялась из-за стола и, оказавшись вдобавок ко всему колченогой, неловко пошагала к дверям. — Подождите, пойду узнаю насчет ключа. А то он был на связке У бухгалтерши, ее ведь тоже того… — И, сделав неопределенный жест рукой, она захромала по коридору.
На стене негромко тикали часы с выцветшей надписью по кругу: «Пятьдесят лет Октябрю», в углу на разъехавшихся ножках скособочилась огнеопасная «Радуга». «Да, обстановочка. — Астахова вздохнула, достала было сигарету, но передумала. — Мрак». Наконец ключ отыскался, и, двинувшись за заведующей следом, Антонина Карловна скоро очутилась в подвале, в котором было тепло и сыро. Под ногами хлюпала сырость, пахло крысами и болотной тиной. Миновав ржавые залежи кроватей, поверх которых прели свернутые рулонами матрацы, они остановились у железного стеллажа.
— Какой, говорите, год выпуска-то? — Заведующая поднялась на цыпочки, разворошила стопку папок и, поднеся одну из них к лицу, близоруко сощурилась: — Вот он, Берсеньев Михаил Васильевич собственной персоной. Если хотите, идите наверх, там светлее.
— Ничего, мне недолго. — Астахова придвинулась к грязной, тускло мерцавшей из-под пыли лампочке и принялась шуршать листами. — Ага, вот, в годовалом возрасте после смерти родителей Мишаню отправила в детский дом его бабушка по причине невозможности ухода. А проживала старушка по улице Халтурина, дом такой-то. Спасибо большое. — Антонина Карловна вернула папку заведующей и вдруг почувствовала горячее желание убраться отсюда побыстрее. — Не провожайте, я сама.
