Не будили комары и мошка, назойливые предосенние мухи; разговоры вернувшихся мужиков, звяк инструментов Ткачук слышал будто из-под воды. Он приоткрывал глаза, отмечал урывками, что они собирают вещи, складывают палатку. Некоторые даже что-то ему говорили, о чем-то спрашивали, но он не мог понять, что именно.
Потом – затрясли. Сначала слегка и, кажется, сразу – сильно, больно. Ткачук вынырнул:
– А-а…
– Алексей Михалыч, – перед глазами испуганное лицо Брюханова, – вы чего? Плохо совсем?
– Так…
– На самом пекле сидите. И без фуражки. Спечёт ведь…
– Леш, – Ткачук стал постепенно оживать, – воды дай. Попить.
Сделал глоток. Решил: если вырвет, то хоть малым.
– Как там? Всё?
– Всё. Всех забрали… То есть кто в списке был… вашем. Остались совсем бесхозные, на них и фамилий нет. – Брюханов старался говорить уверенно и твердо. – Нормально всё. А вы что-то совсем расклеились.
– Да вот… Весь я… В город надо.
– Скоро отправитесь. Мешки… покойников загрузили уже… А может, этот… остеохондроз? Он ведь и в груди бывает…
– Может… Хорошо бы.
Брюханов отошел, и Алексей Михайлович сразу заскользил обратно в сон…
– Что, директор, едешь? – Голос. – Или тут останешься?
– Еду, еду… Плохо мне…
Помогли встать и даже поддерживали под руки по пути к парому. Ткачук вспомнил, что так же сам поддерживал Фёдоровну, местную старуху, когда уезжали отсюда прошлой осенью.
Тогда он был крепким и сильным. Бегал по дворам, ободрял, успокаивал. А теперь… Ведут, как… как ханутого. Есть тут такое слово «ханутый» – резко сдавший, не способный за собой следить.
«Ханутый… хануть… кануть».
– А Леша где? Леша Брюханов…
– Твой-то? Вон, с лодкой возится.
И пока Ткачук искал его неверным, расслабленным взглядом, Брюханов уже подбежал к нему.
– Что? Прямо так?.. – И сморщился, будто и ему тоже больно.
Завели в лодку, Алексей подгреб к парому, передал рабочим, которые подняли Ткачука на палубу.
– А сумку-то… Сумку забыл, – только сейчас вспомнил он. – Леш, сумка моя в избе…
– Понял, сейчас!
– Да нет, слушай, не надо. Ничего там важного… Не надо, брось. Пускай остается.
Брюханов кивнул. Стоя в лодке, окликнул представителя дирекции:
– Вы прямиком в город?
– Конечно. До ночи надо разобраться…
– А в Кутае как с кладбищем? Осталось или всё уже?
– Частью весной перенесли, сейчас еще заявки подбираем. А что?
– Да родня там… Не знаю, остались, нет. Надо посмотреть.
– Ну, – представитель пожал плечами, – посмотрите.
– Брат там двоюродный… в Чечне погиб. Плохо, если останется.
– Если менее пяти лет назад захоронен, то обязан быть эксгумирован. Санитарные нормы.
Этот официальный тон сначала задел Брюханова. Ничем сейчас представитель не напоминал вчерашнего жаловавшегося человека, испытавшего когда-то то же самое, что и они здесь. Захотелось сказать резкое в ответ. Но, видимо, необходим такой тон – он как защита. Будешь на все сто человеком в таких условиях, при такой работе – ненадолго тебя хватит.
На пароме завелся мотор, втащили сходни…
– Алексей Михалыч! – крикнул Брюханов.
Тот, держась за ограждение, смотрел на разложенные на палубе черные мешки. Десятки мешков. В стороне – памятники, кресты; не все забрали, лишь самые крепкие, дорогие… Вот, в общем, и все, что осталось от кладбища, на котором без малого век хоронили пылёвцев…
– Алексей Михайлови-ич!
С усилием оторвал взгляд, повернулся на голос. Под бортом покачивался в лодке тезка.
– Я до Кутая сейчас. Посмотрю там… На пристани встретимся. – И уточнил после паузы: – На городской.
Ткачук покивал рассеянно. Дотащился до пожарного ящика. Сел на него, привалился к стене рубки, устало закрыл глаза… Доберутся, и надо скорую вызвать… Сразу же.
Нащупал в кармане телефон… Скорей бы доехать.
Паром медленно сполз с мелины, пыхтя малыми оборотами, выровнял свое длинное тело и двинулся вниз по реке. Раньше давал прощальную сирену, а теперь ушел молча. Некому стало объявлять, что покидает их, – никто здесь уже не живет, и даже мертвых почти не осталось.
Когда вытаскивали Витьку Логинова, с которым вместе учились, работали, Брюханов ушел подальше. Отвернулся, с напряженным вниманием разглядывал шершавый ствол сосны… Двадцать лет назад Витька погиб. Что там от него осталось за двадцать лет?.. Лучше не представлять, не надо представлять…
Вернулся к гусинской избе, забрал сумку Ткачука. Хоть тот и говорил «не надо», но зачем оставлять… Постоял на месте лагеря. Мусора добавилось. Неужели все так и останется, уйдет под воду?
Пошел к лодке. В болотниках идти было тяжело, свернутые голенища бились о ноги. Тело почесывалось и ломило, голова слегка кружилась. Отвык от природы, огорожанился.
Столкнул «Казанку», запрыгнул и, пока ее медленно выносило из заливчика, уложил вещи в багажник, покурил, глядя на берег. Мгновение сомневался, куда деть чинарик, потом бросил в воду, опустил мотор, завел. Уселся, погнал…
До кутайского кладбища не добрался. Вся долина, на которой стояло село, превратилась в залитый водой емуринник. Рвы, бугры, рытвины… На лодке не пробиться.
Алексей привязал ее к уцелевшему столбу чьих-то прясел, пошел было пешком, но очень скоро провалился в прикрытую сучьями, щепками ямину. Болотники залило, одежда промокла.
Выбираясь, заметил вяло шевелящийся возле смородинового куста рыжеватый меховой комок. Подумал, что, может, кошка попала в беду. Подошел, ткнул в шерсть пальцами. Комок дернулся, и на Алексея уставилась оскаленная мордочка ондатры, грязно-желтые передние зубы подрагивали. Глазки смотрели затравленно и злобно.
– Тишь, тишь, – отступил Брюханов. – Ты чего не прячешься?
Мелькнула идея шлепнуть ее палкой, увезти с собой. Шкурки ценятся, а мясо собаке сварить… Но что-то подозрительно непугливая. Или тоже растерялась, ошалела от таких перемен, или больная…
Дохлюпал до лодки, отжал штормовку, рубаху, вылил землистую жижу из сапог. Проверил мобильник – он был в верхнем кармане, не намок.
Солнце уже сползало на край неба. Еще часа два – и стемнеет. Надо возвращаться.
– Ладно, в городе разузнаю.
Снова оделся, застегнулся, стал грести в сторону русла. Лодка то и дело наезжала на кочки, цепляли ее кусты, проволока, жерди.
– Помойка, а не дно будет…
Паром обогнал недалеко от Большакова. С палубы ему махали, и Алексей мельком помахал в ответ.
