Появлялся на лавке Георгий Макарович реже и реже, а потом узнали: всё – помер.
О нем довольно быстро забыли – ничем особенным при жизни он не отличился. Его ветвь Сизыхов какое-то время продолжали называть Титькиными, но потом перестали. И вот спустя четверть века он вернулся. И всё с той же ухмылкой, будто спрашивал про куричью титьку.
«А как там хоронить будут? – наблюдая за тем, как собирают останки, подумал Алексей. – Для каждого… для каждой горстки костей новый гроб?.. Пересыплют из мешков в гробы, заколотят и представят родне? Или прямо в мешках положат?..»
Убеждал себя, что это не так уж важно, что вообще глупо сейчас думать об этом, но вопросы множились, бухли в голове. И происходящее сейчас, то, что будет в морге или где там через два-три дня, а потом на городском кладбище, казалось ненастоящим, нереальным.
Вернулся к участку с родней, присел на лавочку, – та, трухлявая, качнулась под ним, – достал сигареты. Курил, смотрел на таблички с фамилиями, именами, отчествами, годами жизни, на лица…
Весь последний год был уверен, что переносить нужно, а теперь, увидев череп потревоженного, сомневался все сильнее, боялся сделать ошибку, за которую и его, и его живых близких людей накажет высший закон. В далекой древности этот закон велел людям хранить покой своих мертвых, а он, Алексей Брюханов, его нарушает – взял лопату и стал копать.
К тому же есть в этом перезахоронении нечестность, ложь.
Вот собираются на городском кладбище члены большой семьи. Старшие рассказывают детям, внукам о бабушках, прабабушках. И младшие спрашивают: «А они тоже здесь, в Колпинске, жили?» И старшие натужно, стараясь не касаться действительно важного, объясняют: «Нет, в деревне. Там, на реке… Теперь той деревни уже нет». Да, деревни нет, а те, кто там всю жизнь прожил, там умер и был похоронен, теперь лежат здесь. И, получается, ничего страшного, если могилки все-таки сохранены, имена-фамилии, фотокарточки уцелели. Другое дело, когда отвечаешь на вопрос младших, где их бабушки-прабабушки, дедушки-прадедушки так: «Они лежат на кладбище родной деревни. Это место теперь под водой, его затопили из-за вот этой электростанции».
– Слушай, тезка, – подошел Ткачук, – там у ребят, я видел, зубила, молотки. Может, поднимешься, добьешь год на стеле? Пора. Кто знает, когда мы еще сюда попадем.
Алексей обрадованно вскочил – могилки с готовностью заслонила мысль о стеле. Вот оно, в самом деле важное: выбить на металле циферки – год, когда Пылёво исчезло.
– Да, конечно, надо!.. А это… прошлый выбивать или нынешний? Избы в прошлом году пожгли.
– Ставь этот. Кладбище держало еще, а теперь…
– Ну да.
Выпросили пару зубил, молоток, отвертку; Алексей попил воды – бригада привезла несколько огромных бутылей – и отправился к Камню влюбленных, на котором несколько лет назад поставили сваренную из стальных листов почти двухметровую стелу с надписью: «Здесь было село Пылёво. Основано в 1667, затоплено в…». Теперь предстояло уточнить, когда затоплено. Когда все закончилось.
Камень – единственная серьезная возвышенность в округе – километрах в двух от села. Дорога идет с еле заметным подъемом, и вот – каменный бугор, а за ним обрыв. Внизу река, бьющаяся на завороте о стену Камня.
Все детство Алексей слышал от взрослых: «На Камень не бегай!» Но все равно они, пацаны, часто не слушались. Забирались и стояли на самой макушке, держась за как нарочно для поддержки выросшую здесь кривенькую сосенку, и осматривали мир. Огромный, широкий, загадочный мир. И тянуло, подталкивало что-то сигануть с Камня – казалось, не вниз полетишь, а по воздуху. Будешь кружиться, как коршун, – свободно, долго, без всяких усилий. А если надо, отправишься далеко-далеко, в неведомые края… Желание прыгнуть было таким сильным, что начинали дрожать ноги, ладони потели, голова кружилась, и человечек пятился назад, сползал с Камня.
Как страшные предания, передавались рассказы о бросившихся отсюда. Одни бросались из-за любви (потому место и получило такое название – Камень влюбленных), другие от обиды, а некоторые вроде без всякой причины: жил-жил человек и ушел на Камень…
Пока поднимался, видел много грибов – желтели, как масло, из-под прелых листьев грузди, обабки аппетитно серели, напоминая куски вареного мяса, манили оранжевыми шляпками волнушки… Сначала Алексей даже сорвал несколько грибов, а потом остановился: куда деть, как нести? Пожалел, что не сунул в карман пакет – в лодке были же, специально взял… Сложил сорванное на край тропы – на обратном пути захватит.
Стела – приваренные друг к другу листы железа – напоминала могильный памятник. Встречаются подобные вдоль дорог, на берегах, а то и в глухой тайге. Вряд ли кто похоронен под ними, но родня, товарищи погибшего привозят памятник на место аварии или несчастного случая с охотником, геологом, ставят, чтоб обозначить место. Теперь это не просто обочина, кусочек берега, частица огромной тайги, а место трагедии.
Так и здесь – действительно могильный знак. Памятник селу, где родились, прожили, умерли тысячи людей. Многие тысячи за эти триста лет…
Не перекуривая, не давая себе снова задуматься, Алексей стал откручивать еще блестящую, но по боковинам тронутую ржавью (а говорили – из нержавейки) плашку с надписью «Здесь было…». Болты тоже начали ржаветь, срастаться с гайками. Но открутил… Нашел удобный камень-плитняк, положил на него плашку. Попробовал одним зубилом, другим. Сталь поддавалась неохотно.
– На то и сталь, – усмехнулся Алексей.
Теперь уже закурил и выкурил всю сигарету, внимательно разглядывая плашку, зубила, молоток, готовясь к долгой, однообразной работе. По сторонам, на воду старался не смотреть. Нечего…
Затушил окурок и приступил.
– Ток, ток, ток, ток, – раздалось вокруг. Словно механический дятел долбил железную кору.
До темноты всех достать, конечно, не успели. Расположились на ночевку.
Рядом с избой Гусиных растянули большую, напоминающую шатер палатку, перетащили в палатку и избу спальные мешки, одеяла; развели костер, стали варить гречневую кашу, грели у огня банки с тушенкой.
– Настоящая, белорусская! – порадовался кто-то.
Отозвались смешками.
Настроение было приподнятое, душевное, как обычно случается у людей на отдыхе после трудного дела. Даже поругавшиеся днем теперь не то чтобы мирились, а забывали о дневном. Расположились кру́гом, курили, смотрели на огонь.
Это сидение у костра всегда объединяет, сближает; и начальство сейчас было не отличить от простых работяг.
Ткачук держался особняком. Сидел на ступеньках гусинской избы, ждал ночи, чтобы лечь где-нибудь и уснуть… Скорей бы наступило завтра, скорей бы закончить и – точка. Оставить Пылёво действительно в прошлом… «Но ведь, – одергивала мысль, – похороны будут. И наверняка опять ругань, сложности».
Нет, прошлое долго еще не отпустит…
