Похожая на броневик «тойота» развернулась и уехала. Утих звук мотора… Ольга стояла не шевелясь, замерев. Не поспешила к калитке по темневшей на снегу тропке, а ждала. Точнее, не ждала – ловила эту полную тишину, пила взглядом естественное освещение звездами снега, деревьев вдали… Звезд столько, что поначалу они сливаются в единый золотистый ковер, и лишь приглядевшись, различаешь, что одни точки ярче и больше, другие мельче, тусклее. А вот точка движется по ковру – спутник или самолет…
В городе звезд почти не видно, там небо ночами темно-серое, словно бы грязное, а здесь – глубокая густая чернота, на которой рассыпаны тысячи золотистых точек. Нет, не совсем золотистых… Какое-то голубоватое золото.
Ни одному художнику такое небо не написать, ни один фотограф не найдет нужный объектив. Только смотреть. Любоваться, стараться запомнить…
Шевельнулась, и снег под ногой оглушительно хрустнул. Ольга вздрогнула, очнулась, пошла к избе.
– Слышу, машина, – встретила ее в калитке Марина Журавлева. – Постояла и уехала. Думала, эти опять караулят, когда никого… Здравствуйте, Ольга Борисовна.
– Здравствуйте, Марина. Как вы тут?
– Да как… – Но рассказывать пока не стала. – Замерзли?
В печке с подвывом горели дрова, на столе стояла керосиновая лампа. Сильно пахло чем-то бензиновым, так, что Ольга с трудом проталкивала воздух в легкие.
– А чем это? – спросила. – Не керосином ведь…
– Солярку залила… Кончился керосин, и в городе, говорят, нет нигде.
– Это опасно – соляркой?
– Говорят, не очень. Посоветовали соли подсыпа́ть… что-то там нейтрализует. А вот вонь, конечно… – Марина, хмурясь, посмотрела на керосинку, потом обернулась к Ольге: – Чай будете? И поесть… Картошка вареная, могу подогреть…
– Нет-нет, – перебила Ольга, снимая пуховик, – чаю только. Я привезла кое-чего… Печенье, конфеты Павлику. Консервы.
– Павлик в городе. Учиться надо. Помните, обещались два раза в месяц учителей присылать? Будут, мол, давать задания, помогать…
– Помню, конечно. – Ольга присела к столу, но подальше от керосинки. – И как, не приезжают?
– Ни разу!.. Отвезла вот к Татьяне, к сестре, живет у них, как кусошник… Предлагали в интернат, но это совсем будет…
– Нет, Марин, в интернат не вздумай. Они могут тогда на лишение родительских прав подать.
В последнее время из журналистки Ольга стала превращаться в какую-то правозащитницу. Хотя никак не могла разобраться в правах, во всех этих хитросплетениях законов, распоряжений, регламентов. Да и кто в них по-настоящему разбирается? Большинство переселенцев, убежденных, что с ними поступили несправедливо, горячились, ругались, а потом почти все плевали и отступались. Немногие доходили до судебных тяжб, но лишь единицы могли защищать свои права сами, в основном же нанимали адвокатов, платили им деньги…
Деньги, деньги… Где они, деньги? Не для того даже, чтобы бороться, а просто выжить. Здесь, в деревне, если и не было работы, то кормили огород, скотина, тайга, рыба. И вот насильно вырывают человека отсюда, суют в квартиру. И что? Как ему дальше? Работы и в городе не для всех. Тем более, если тебе за сорок и ничего толком не умеешь… То есть жить в деревне умеешь, знаешь, как выжить, где добыть пропитание, что собрать и продать. А в городе?..
И столько запутанных историй! У Ольги в голове мешалось, плыло, когда начинала разбираться, вникать в подробности.
Вот та же Марина Журавлева. По закону, может, и не положена ей квартира, но по совести… Ситуация у нее, конечно, еще та. И дать бы ей и сынишке двухкомнатную квартиру, и было бы им хорошо… Хм, ну не хорошо, но не так беспросветно, как сейчас.
А ситуация такая.
Жили в этом большом доме родители Марины, ее сестра с мужем и двумя детьми и она сама. Семья сестры лет десять назад, еще до переселенческой очереди, получила квартиру в Колпинске, уехала. Марина вышла замуж, но прописка осталась эта, в родительском доме. Они с мужем уехали в Ачинск; регистрацию Марина сохраняла прежнюю… Прожили года три и вскоре после рождения сына развелись. Марина вернулась в тот момент, когда родители получали квартиру в Канске. Ордер выдали на родителей, на нее и на сына. Она взбунтовалась. Родители переехали в двухкомнатку в Канск, предназначавшуюся для всех четверых, а Марина осталась.
Сражается уже несколько лет. И одни говорят, что правильно, другие – что стремится выгадать лишнюю площадь.
В этой разобщенности людей – корень многих проблем и несчастий. Вот если бы где-нибудь в по-настоящему цивилизованном обществе решили строить подобную электростанцию с затоплением тысяч квадратных километров земли, с переселением тысяч людей, наверняка бы эти люди объединились и все сообща потребовали такой компенсации, что каждый бы стал миллионером, способным приобрести дом с большим участком или просторную квартиру. А может быть, компания отказалась бы от идеи строительства здесь, стала бы искать необитаемые поймы рек.
А так – каждый поодиночке стремится выцарапать условия получше, но в итоге все чувствуют себя обделенными, обиженными, обманутыми. Даже те, кому удалось отхватить две-три квартиры вместо одной, тоже жалуются – вырази радость, и подозрения начнутся, обсуждения за глаза. Хотя, не исключено, и искренне жалуются: родину никакими квартирами не заменишь…
Нет, нет, не совсем так! Есть откровенно довольные переменами.
С год назад неподалеку от деревни Усово, что километрах в тридцати выше по реке от Большакова, обнаружили домишко, в нем – старика. Одежда штопаная-перештопаная, борода от самых глаз, мебель самодельная, одеяло из лосиной шкуры.
В окрестности Усова бросились журналисты, в том числе и Ольга, – как же, настоящий отшельник, кутайский Робинзон.
«Может, власовец?» – предполагали одни; их поднимали на смех: «Нет, тогда уж белогвардеец!.. Власовцам сейчас лет под сто должно быть, а этому семьдесят самое большее. Хотя, – косвенно соглашались, – не исключено, что и беглый зэк».
На вопросы старик отвечал односложно: «Не помню… Давно здесь живу… Природа кормит…»
Опрашивали и усовских. Те пожимали плечами: «Ну, жил и жил, приходил иногда за солью, за спичками. По осени картошку приносил, сдавал, этим, видать, и зарабатывал… Нормальный, никого не трогал».
В конце концов удалось выяснить, что зовут отшельника Максим Петрович Щетинкин. Лет сорок назад приехал в эти края на стройку («Что-то строил, не помню»), потом поругался с начальством и ушел в тайгу. Ни паспорта, ни других каких-нибудь документов у него не было; человека с такими именем-фамилией-отчеством в базе разыскиваемых не значилось. Может, его совсем иначе звали, как знать…
Сначала Щетинкин ни за что не хотел покидать домишко. Обещал представителям дирекции и журналистам:
– Лучше утону, чем брошу дом, землю!
Но когда ему клятвенно пообещали оформить пенсию, переселить в квартиру с теплым санузлом, электроплитой, он смягчился, подписал бумаги.
