У старика начинают болеть ноги и ступни. В тапочках идти неудобно. К тому же теперь, когда солнце в зените и палит, в халате становится очень жарко. Впервые в сердце господина Лина закрадывается тревога, сомнение: а вдруг он идет не по той дороге? Вдруг он заблудился? Он останавливается, озирается. Ничего не понимает. Вдали, кроме крыш высоких домов, вертящихся подъемных кранов, стальных шпилей и белых густых птичьих стай, не видно ни зги.
Глядя вокруг, старик вдруг вспоминает день своего приезда в страну. Несмотря на жару, у него почему-то мороз по коже. Будто снова, как тогда, моросит мелкий ледяной дождь. Подъемные краны напомнили тот далекий, но близкий день и порт. Господин Лин размышляет. Если большой порт там, то маленький рыбацкий порт здесь, а если он здесь, то и скамейка здесь.
Старик сворачивает налево. Он вновь полон энергии. И даже забавляется, представляя, как в замке его ищут люди в белом. Должно быть, под каждой кроватью проверили и весь парк обшарили. Какие у них, наверное, глупые лица!
Развеселившись, старик не замечает на мостовой пробоину со зловонной стоячей водой. Проваливается туда левой ногой. Теряет равновесие и чуть не падает, но подпрыгивает и удерживается. Нога теперь босая. Тапка слетела, прицепилась к сломанной решетке люка. Крепко держа малышку, господин Лин пытается оторвать тапку от решетки. Тянет с силой, не сдается. Наконец разодранная вонючая мокрая тапка – у него в руках. Старик в отчаянии. Он отжимает испорченный башмак и снова обувается – половина стопы торчит. Лин пускается в путь. Ступает медленно. Волочит ногу, словно хромой. Тошнотворный запах тянется за ним шлейфом: рукав халата и полы искупались в протухшей воде, пока старик выуживал тапку. Солнце обжигает, и тяжесть в ногах не дает идти. Сандью, впрочем, по-прежнему спокойна. Спит счастливым сном, не обращая внимания на мелкие неприятности.
Господин Лин на тротуаре уже не один. Толпа не столь плотная, как возле парка, у скамейки, но мужчин, женщин и детей вокруг все больше – они держатся за руки, бегут, пихают друг дружку. Склады остались позади.
Дома на улицах в основном не очень высокие, и на их первом этаже непременно расположен какой-нибудь магазинчик – бакалея, рыбная лавка – или прачечная. Почти на каждом углу собираются поболтать компании молодых людей. Проезжают полицейские машины, раздается вой сирен. На господина Лина таращатся, но не враждебно, просто удивленно. Старик чувствует, что о нем шепчутся. Ему стыдно за рваную тапку и грязный халат. Он опускает голову, ускоряет шаг.
Больше трех часов Лин кружит по кварталу, думая, что движется вперед, но на самом деле каждый час возвращаясь на прежнее место. Уличный гвалт, музыка, доносящаяся из квартир с открытыми окнами или из радиоприемников, которые многие подростки носят на плечах; выхлопные газы, рев моторов, запах кухни, гнилых фруктов, выброшенных на тротуар, – все это выматывает старика.
Теперь он ступает очень медленно. Из-за разодранной тапки и вынужденной хромоты у Лина разболелось бедро. Ребенка нести все труднее. Девочка словно весит тонну. Старика мучает жажда. И голод. На секунду он останавливается, опирается о фонарь и достает пакетик с бриошью, смоченной в молоке и в воде. Пытается накормить Сандью, не запачкав ее чудесное платье. Сам проглатывает пару кусочков.
Внезапно из цветочного магазина, напротив которого застыл Лин, выскакивает женщина и направляется прямо к старику. Наверное, хозяйка. Она трясет метлой и кричит. Призывает людей в свидетели, метлой указывает на разорванную тапку и вонючие пятна. Гонит оборванца прочь, требует, чтобы он немедленно убрался. Машет рукой, тычет пальцем в горизонт, словно предлагая Лину провалиться сквозь землю. Вокруг собираются зеваки. Старик сам не свой от стыда. Женщина под смех толпы заводится сильнее. Она ликует, напоминая при этом глупую толстую цесарку, в ярости разметавшую навоз на заднем дворе. Лин поспешно прячет пакетик с бриошью в карман и сбегает. Люди смеются, глядя на хромого испуганного человека, подволакивающего лапу, подобно раненому зверьку. А толстуха продолжает кричать, бросая слова, будто камни. И смех вонзается в сердце старика, рассекая его своим острым лезвием.
Господин Лин больше не видит солнца, не чувствует первого нежного тепла весны. Он шагает на автомате, из последних сил прижимая к себе малышку, едва переставляя ноги, не замечая ни улиц, ни домов. Глядя вперед безумным взглядом странника.
Проходят часы, день клонится к вечеру. Господин Лин в пути с раннего утра. С раннего утра он цепляется за надежду – отыскать нужную улицу, скамейку и своего друга. Мысли путаются. Старик начинает думать, что поступил опрометчиво, что город подобен огромному чудищу, которое сожрет его с потрохами. Ему кажется, он уже не найдет ничего – ни друга, ни скамейку, ни даже замок, откуда сбежал. Лин злится на себя. Но не потому что устал, сломался и выглядит жалко, а потому что переживает за внучку. Ведь и ее он обрек на истощение, на скитания, на пыль, зной и шум, на смех прохожих. Какой из него дедушка? Стыд отравляет, словно яд.
Господин Лин прислонился к стене. Медленно, сам того не осознавая, он соскальзывает на землю. Падение длится то ли секунду, то ли всю жизнь. И вот старик уже на мостовой, а малышка – у него на коленях. От усталости, страданий, разочарований, расставаний и поражений у господина Лина тяжело в голове. Что человеческая жизнь, если не ожерелье из потерь? Какой смысл продираться сквозь дни, месяцы и годы, если с каждым часом ты все ближе к бессилию и смерти? Какой смысл в завтрашнем рассвете, если он обещает больше слез, чем сегодняшний?
Мысли в голове у старика ударяются друг о друга, словно льдины. Внезапно прямо перед собой господин Лин видит ноги мужчины. Видимо, тот уже давно стоит рядом. Старик поднимает глаза. Человек высокий. Он что-то говорит, пальцем указывает на рваную тапку, затем на малышку. Лицо у незнакомца не злобное. Он говорит и говорит. Лин, конечно, ничего не понимает. Человек склоняет спину, роется в кармане пиджака, что-то достает, вкладывает в правую ладонь старика, аккуратно закрывает ладонь, кивает головой и уходит.
Господин Лин разжимает пальцы и видит, что незнакомец вложил в его ладонь деньги – три блестящих на солнце монеты. Милостыня. Человек принял старика за нищего. Господин Лин чувствует, как по его щекам текут слезы.
Позже, спустя долгое время, он снова на ногах, снова шагает, думая лишь о том, как бы удержать на руках послушную красавицу Сандью в розовом шелковом платье. Он движется вперед медленно, слегка покачиваясь, расталкивая людей, но ощущая, как толпа смыкается вокруг плотным кольцом и не дает дышать. Господин Лин ничего не видит, ничего не слышит. Смотрит лишь под ноги. Словно глаза превратились в гигантские магниты и тянут своего обладателя к чужой земле, по которой он обязан ступать, подобно каторжнику, обязанному страдать. Часами. Беспрестанно.
Все сливается воедино. Места, дни, лица. Старик представляет родную деревню, рисовые поля, как блестящую или матовую – в зависимости от времени суток – шахматную доску, связки неочищенного риса, спелое манго, глаза человека-горы, его толстые пожелтевшие от табака пальцы, лицо сына, кратер от бомбы, развороченные тела, поселение в огне. Вперед, вперед. Господин Лин утыкается в собственные воспоминания и в людей, которые бегут, не останавливаясь, словно предназначение человека – бежать, бежать к пропасти.
