— Тебе было велено вести дневник. Это не означает, что ты должен был описывать все омерзительные мелочи, составляющие твою исключительно серую и неинтересную жизнь. Питер, ты меня разочаровал — настолько, что я теперь не знаю, следует ли нам принимать тебя в качестве испытуемого. Ты — выпускник университета, а то, что ты тут написал, — такое мог написать какой-нибудь школьник или домохозяйка — подробный отчет о матчах, выигранных местной командой, или о количестве успешно выстиранных рубашек.
Глаза его снова открылись. Затем толстый палец Фелтона ткнулся в одну из записей.
— «Звонила Салли — села на ухо — с тоски можно подохнуть. Завела пластинку насчет того, что я ей говорил про Ложу». Я не могу разобраться в неряшливых записках, составленных в стиле, которому, как я полагаю, благоволит твой научный руководитель по социологии. «Звонила Салли». Она ведь не колокол. Предпочтительнее было выбрать выражение «Салли позвонила мне по телефону». К тому же у тебя не все в порядке с видами глагола. Следовало написать «что я сказал ей про Ложу и про то, как это было опасно». Кроме того, структура этого предложения делает его двусмысленным, и непонятно, то ли Ложа опасна сама по себе, то ли угроза исходит от того, что ты рассказал про нее. Большинство читателей будет склонно считать, что правильно первое прочтение, тогда как я полагаю, что подлинная опасность в том, что ты рассказал о Ложе.
Я нахмурился и кивнул, но Фелтон еще не закончил разбирать мой дневник. Примерно в том же духе — педантично и закрывая глаза на его содержание (хотя лично мне кажется, что последнее заслуживает большего внимания). Не стану переписывать всего, но помимо прочего он высказал возражения против моего употребления выражения «села на ухо». Он сказал, что это модный жаргон, который скрывает мое подлинное отношение к тому, что говорила по телефону Салли. Эти «села на ухо» и «завела пластинку» страшно его завели.
— Какого черта! Разве это главное? — оборвал я Фелтона.
И я встал, чтобы уйти. Однако тут залаяла собака, напуганная то ли моим резким движением, то ли потревоженная моей злостью, не знаю. У Фелтона на удивление зловредный черный лабрадор по кличке Мальчик. Пес лежал, загородив дверь. Уши у него были прижаты, и вообще у него был такой вид, словно он готов вцепиться мне в глотку. Я был в некотором замешательстве.
— Я не школьник и не записывался на курс заочного обучения, — сказал я. — Докажите, что мир не такой, каким кажется. В противном случае я в вашей Ложе впустую трачу время. Покажите мне беса прямо сейчас, сегодня же вечером, или я ухожу и уже не вернусь.
По лицу Фелтона медленно разлилась улыбка. Неужели он покажет мне беса? Не пожелал ли я чего-то такого, в чем скоро раскаюсь? Действительно ли я готов встретиться с бесом?
— Я покажу тебе кое-что получше, — сказал Фелтон, — Но ты должен мне помочь, согласен?
Я помог ему снять с камина небольшой металлический ящик и поставить его на стол. Он открыл его и с видом фокусника, демонстрирующего свой самый выигрышный трюк, показал, что лежит внутри. Ящик был набит деньгами. Фелтон пересчитал пачку пятифунтовых банкнот (в пачке их было двадцать) и протянул пачку мне.
— Это тебе, — сказал он. — Всякий раз, когда ты будешь приходить в мой кабинет для проверки дневника, ты будешь получать сто фунтов.
— Так вы не покажете мне беса?
— Зачем? По-моему, в этом нет необходимости, не так ли?
Я промолчал, но Фелтон не унимался:
— Ведь в этом нет необходимости, не так ли?
— Нет, — ответил я, забирая деньги.
— Наконец-то ты чему-то научился. А теперь давай-ка посмотрим, что еще мы можем узнать из твоего дневника.
Палец снова пополз по строчкам, а на лице Фелтона появилась гримаса театрального неудовольствия.
— «Если бы я понимал хоть половину смысла песен роллингов, то не рылся бы во всем этом социологическом дерьме».
Фелтон поднял на меня глаза.
— Насколько я понял, роллинги — это ансамбль музыкантов, исполняющих рок-н-ролл?
— Ну, рок-н-ролл, похоже, приказал долго жить. Скорее, это рок-группа, которая исполняет музыку, близкую к ритм-энд-блюзу…
Пухлые руки замахали на меня, приказывая молчать. Я и сам был рад умолкнуть. Я думал о деньгах, которые сжимал в руке, и только вполуха слушал, как Фелтон разглагольствует о стилистической инородности слова «дерьмо».
Наконец, вероятно почувствовав, что я не обращаю на него внимания, Фелтон отложил мой дневник и стал перебирать фигурки египетских богов и богинь, стоявшие на столе перед ним: Тот с головой ибиса, Гор с головой сокола, Сехмет с головой льва, Себек-крокодил, карлик Бэс, Сетх — Повелитель бурь и другие жутковатые на вид боги, чьих имен я не знаю. Фелтон, очевидно, забыл обо мне — боги и богини все оживленнее двигались в его руках и, казалось, общались друг с другом. Я сидел, смотрел и чувствовал, что меня здорово насадили, — нет, пожалуй, я выражусь иначе. В какой-то степени я испытывал эмоциональное смятение. Когда-то я воображал, что, пройдя инициацию и получив звание Посвященного из рук Магистра, я смогу проходить сквозь пламя, повелевать стихиями, пересекать границы сознательного и беседовать с духами. И, прежде всего, стану повелителем своей души и гарантом ее бессмертия. Вместо этого все шло к тому, что я получу солидную подготовку в области грамматики и лексикологии английского языка. Уж лучше мне было держаться Института экономики. Но деньги… Неужели я продал свою бессмертную душу за сотню фунтов в неделю? Разве я не должен расписаться кровью? Как человек продает душу? Да и вообще, я раньше сильно сомневался в том, что у меня есть душа. Но если у меня все-таки есть душа, то, может быть, стоило попытаться продать ее подороже, например, за любовь всех красавиц, которых я пожелаю…
— Как ты думаешь, в чем назначение дневника? — спросил наконец Фелтон.
— Не знаю. Я никогда не понимал, зачем люди ведут дневники, и сам не стал бы, если бы мне не повелел Магистр.
— Ну давай, подумай хорошенько. Зачем может быть нужен дневник?
— Я правда не знаю, но думаю, что он сможет стать свидетельством моего духовного прогресса в движении по Пути — разумеется, если допустить, что прогресс вообще есть — и отчетом обо всех странных волшебных вещах, которые могут со мной произойти. Но уж точно, главное в нем — то, что я говорю, а не то, какими словами.
Фелтону мой ответ не понравился.
— Ладно, хватит скулить, Питер. Веди дневник, и ты увидишь, что ты меняешься от одного того, что ведешь дневник, оттого что подбираешь слова для своих поступков, и, может быть, рано или поздно ты обнаружишь, что в этом участвуют и другие существа. Как заметил Кроули: «Магия — это болезнь языка». Здесь, в Ложе, мы все ведем дневники. Посвященные обязаны вести записки, и не только о волшебных деяниях, но и об обстоятельствах, в которых они произошли. Ведение дневника является, или должно являться, тренировкой памяти, а память — самое могущественное оружие посвященного, ибо мы производим магические действия при помощи слов, а эти слова приходится запоминать. Но не думай, что дневник это всего лишь письменный отчет о событиях: когда ты вступишь в страну теней, будут времена, когда дневник станет твоим единственным спутником. Будут времена, когда твой дневник покажется тебе твоим братом-бесом.
