— Кать, ты чего… — пролепетала Саша слезно, наблюдая, как опасно прилила кровь к лицу подруги. — Ну, прости меня, если сказала не то… Я растерялась, правда не знаю, что тебе сказать! Как правильно сказать! Самой будто обухом по голове…
И расплакалась на последней фразе, закрыв глаза тыльной стороной ладони. Катька замолчала, было слышно, как она торопливо глотает остывший кофе. Потом закашлялась натужно, и Саша потянулась через стол, постучала свободной ладонью ей по спине. Как-то механически получилось, само собой.
— С… Спасибо… — просипела Катька, махнув рукой, — да хватит, хватит меня по спине наяривать, ишь, добралась… Не казенная спина-то… И не реви давай! Я ж предупреждала, что головешки в тебя полетят? Вот и терпи! И не говори под руку ерунды всякой!
— Ладно, не буду…
— Нет, правда, Саньк… Вот ты говоришь — сильная я. А почему все решили, что я сильная? Это ж неправда… Я обычная баба, ранимая, с любящим нежным сердцем… А помнишь, как Коля, глядя на меня, любил повторять — есть, мол, женщины в русских селеньях? Нет, вот скажи мне, что классик имел в виду, а? Что они здоровые, как лошади, все на своих плечах вынесут? И сердца у них из железа выкованы? Да ни фига… Обыкновенные сердца, ранимые. Еще какие ранимые. Дуры мы, дуры, а не женщины в русских селеньях. Надо было для себя всю жизнь жить, а не силу показывать. А теперь что? Теперь, выходит, ложись да умри вместе с силой. Да не реви, хватит уже, и без тебя тошно…
— Я не буду, Кать. То есть я стараюсь, но никак успокоиться не могу. Это от бессилия, наверное, потому что ничем помочь тебе не могу…
— Ой, да ладно. Сидит, ревет! И я бы тоже поревела, да видишь, не получается! Не можешь успокоиться, так прими сто грамм, и все дела!
— А ты… Если с тобой только… — икнула в ответ слезно.
— Ладно, черт с тобой, наливай. Может, хоть на сон сморит. Ночь-то я точно не спала, пока костры внутри горели. Эх, Санька ты, Санька… Хорошо хоть тебя от предательства бог миловал, вот и вспомнишь теперь своего Гришку с любовью да благодарностью, царство ему небесное. Счастливая…
После «ста грамм» Катьку и впрямь сморило. Ушла наверх, видимо, заснула крепко.
И потек дальше сентябрьский день медленно, грустно, через набегающую на глаза слезную пелену, сквозь которую окружающее пространство видится то кособоким, то высвечивается ярко, как через линзу с минусовой диоптрией. Вон в окне кривая рябина с назойливо выпуклой багряностью ягод, и тоже кривая яблоня с подгнившей на земле падалицей. Покосившаяся крыша сарая, сваленные у забора бревна, сникшая от первого ночного заморозка картофельная ботва. И запахи кажутся тоже выпуклыми, шибает в нос шашлычным уксусным духом с соседних участков. Да, сегодня пропасть народу ехало в электричке, и дядька один сказал кому-то в телефон — еду, мол, картошку копать, сегодня картофельный день…
Саша все дела переделала в сопровождении слезного одиночества. Суп сварила, всю посуду перемыла, навела на кухне идеальный порядок. Даже успела по лесу погулять, а Катька так и не проснулась. Когда опустились сумерки, поднялась к ней, тронула за плечо:
— Кать… С тобой все в порядке?
— А? Что?
Катька подняла сонную голову, глянула мутными глазами, снова уронила ее в подушку, простонала глухо:
— М-м-м… Зачем разбудила?
— Кать, мне ехать пора… Как ты вообще?
— Да нормально, Сань… Езжай. Не беспокойся. Выживу.
— Пойдем, дверь за мной закроешь.
— Да ничего, я потом, на ночь… Никто меня не украдет, не бойся.
— Я тебе там суп сварила и жаркое сделала. Ты поешь, ладно?
— Спасибо, Сань… Как же хорошо, что ты у меня есть.
— И ты у меня…
— Ладно, беги, на электричку опоздаешь. А я сейчас встану. Поспала и будто отпустило немного. Иди, иди, Сань…
— Пока, Кать.
— Пока… Созвонимся…
В электричке Саша села к окну, спрятала лицо в толстый ворот свитера, просунула руки в рукава куртки. Холодно. Такое ощущение, будто всю выпотрошили изнутри. Катька права — плохая из нее утешительница. Слабачка. Собственного ресурса на саму себя едва хватает. Но Катьке все равно помочь хочется, хоть как-то… Но как, чем тут поможешь, кроме искреннего участия? Хотя…
Решение пришло сразу, Саша даже обдумать его хорошенько не успела. Впрочем, если бы начала думать, то, может, и не решилась бы…
Коля ответил на ее вызов сразу, ни секунды не дал на трусливые сомнения. Может, поэтому так решительно прозвучало ее требование:
— Нам надо встретиться, Коль. Поговорить.
— Да, Сань. Привет. А ты где?
— Я в электричке еду, от Кати. На восьмичасовой.
— А, понятно… Что ж, давай поговорим. Я тебя встречу, ты в каком вагоне?
— В последнем, кажется. Или в предпоследнем. Не помню.
— Ладно, понял… Если не успею, жди меня на перроне.
Все, отключился. Ехать еще двадцать минут. Господи, а что она ему скажет? Стыдить начнет? Пальцем грозить? Или умолять одуматься? Смешно. Тоже, голубь мира нашлась…
Электричка весело залетела под своды вокзала, народ повалил к выходу. Саша глянула в окно и сразу увидела Колю, и удивилась, и даже не поняла толком, чему так удивилась. Коля был не совсем Коля. Что-то изменилось в нем основательно — в том, как он медленно шел к вагону, как держал голову на плечах, как улыбался… Помолодел? Да вроде нет. Просто другой стал. Чужой. Незнакомый. Не Коля, а Николай Александрович Прокопович.
Саша вышла из вагона, осторожно улыбнулась ему:
— Привет…
— Привет, Сань. Ну что, как она там?
— Это ты о Кате, что ли?
— А о ком еще?
— Да ничего… То есть плохо, конечно. Коль… Как же так, а?
Коля помолчал, глядел на нее грустно и ласково, будто прощался. Будто она должна была немедленно заскочить на подножку вагона и уехать навеки. А может, и в самом деле прощался.
— Пойдем, что ль, посидим где-нибудь? Может, в кафе? Только, Саш, у меня времени в обрез, на все про все двадцать минут.
— Да где мы за двадцать минут посидим, какое кафе? Тогда уж лучше в привокзальном скверике, на скамеечке.
— Ну, хорошо, идем…
И скверик оказался об эту пору почти безлюдным, и скамеек свободных полно. Садись, разговаривай не хочу. А только не задался у них разговор. Сидели оба, молчали, глядели под ноги. Наконец Коля заговорил первым:
— Ты хорошая, Саш, привык я к тебе за всю жизнь, буду скучать… Не поминай меня плохим словом, ладно? Или не получится? Подлец, мол, и точка, да? Давай уж, руби правду-матку в глаза.
— Да чего там рубить, Коль… Сам же все понимаешь. Я не оценщик и не судья. И вообще, зря я тебе позвонила…
