– Тридцать семь.
– М-м-м… Выходит, я тебя на три года старше. Разница небольшая. Значит, она меня родила, тут же бросила, вскорости замуж за твоего отца выскочила, тебя родила. Весело у нее все, однако.
– Да не надо так, Оль… Не нам судить.
– А кому?
– Да никому. Давай не будем об этом. Давай о нас…
– Давай.
– Выходит, ты моя старшая сестра… Знаешь, звучит странно. На язык не ложится.
– И мне… Тоже на язык не ложится – младший брат… И тем не менее, Ген. Послушайся моего совета. Не надо… Ни к чему хорошему твои поиски не приведут. Только сердце себе разорвешь, и все.
– Да почему?!
– Да потому!
Ольга еще помолчала немного, потом заговорила тихо, грустно:
– Знаешь, Ген… Я когда смотрю, к примеру, всякие передачи по телевизору, где… Ну, ты понимаешь… Где эти самые сцены показывают – встречи взрослых детей с бросившими их матерями… И я честно тебе признаюсь – я ничего, кроме стыда, не испытываю. Противно смотреть, как несчастная, обмызганная жизнью матерешка, с трудом перед съемками приведя себя в божеский трезвый вид, обнимает за шею обморочно дрожащего детину и шепчет ему трогательно на ушко: «Прости меня, сынок, прости». Очень противно смотреть. Стыдно. Мне – стыдно. За них за всех. И за мать, и за несчастного детину, и за тех, кто это зверство телевизионное за бабло устраивает. И ты так же хочешь, да? Может, ты и сюда оператора привел, а? Внимание, вас снимает скрытая камера?
Гена отпрянул испуганно, вжался в спинку стула. Моргнул, проговорил тихо:
– Оль, ты чего?
– Да ничего! Все, хватит, поговорили. Я пойду, Ген…
Достав из кошелька тысячную бумажку, бросила ее на стол, добавила сердито:
– Это за кофе. Прости, если грубо. Но мне так легче.
– Ну и характерец у тебя, сестрица.
– Какой уж есть. Ладно, пока. Приятно было познакомиться. Счастья тебе, Гена.
– И тебе, Оля…
Уже выйдя из кафе и садясь в машину, подумала запоздало – чего она с ним так? Брат все же. Надо было как-то помягче. Или хотя бы проститься поласковее. А с другой стороны – ладно, пусть… Не возвращаться же обратно. Долгие прощания, лишние слезы. Да и какие могут быть слезы? Чужие по сути люди, первый раз видят друг друга… И последний, стало быть.
Всю ночь она не спала, пялилась в освещенный блеклым светом ночника потолок. Воспроизводила в памяти строчки из письма, вспоминала свое детство. И бабушку… И мучилась вопросами. И не находила ответов.
Вставала, открывала окно, курила, пила воду, снова ложилась. Пошуровала в аптечке в поисках снотворного, не нашла. Выпила жалкие остатки виски, болтавшиеся на дне бутылки в холодильнике. Еще хуже стало. Ни туда и ни сюда. Только голова разболелась.
Едва дождавшись утра, позвонила бабушке. Знала, она рано просыпается.
Та ответила в трубку бодрым голосом:
– Да, Оля, доброе утро.
– Бабушка, скажи… Моя мать жива? – сразу огорошила вопросом.
Молчание. Казалось, она видит в этот момент бабушкино лицо. Губы сжаты в полоску, голова опущена вниз, пальцы теребят пуговицу на блузке.
– Бабушка, почему ты молчишь? Я знаю, что она жива. Так получилось, что я знаю. К тебе недавно приходил ее сын, да? Ты его выгнала.
– Что ж, Оля… Если так, то что ж. Приезжай, поговорим.
– Да, бабушка. Я еду. Мне только умыться и одеться…
Через полтора часа она уже сидела напротив бабушки за кухонным столом, держалась за чашку с чаем, как за соломинку. И боялась отчаянно. Боялась первая заговорить. Но бабушка заговорила сама…
– Послушай меня, Ольга. Я и в самом деле не понимаю, зачем тебе это нужно. Оставь все как есть, пожалуйста. Иногда незнание бывает лучше, чем самое достоверное знание, поверь мне. Это как раз тот случай…
– Нет, бабушка, нет. В нашем с тобой случае незнание – это вранье. А ты меня учила никогда и никому не врать, помнишь? И мне про себя говорила: «Я никого никогда не обманываю»… Я хочу знать, бабушка. Я не умею жить во вранье, это не моя органика. Мне плохо во вранье. Я хочу знать всю правду.
– Нет, не понимаю зачем… Тебе это ничего хорошего не даст…
– Да мне и не надо. Скажи, твой сын Виктор… Тот, что на портрете… Он мне отец или нет?
– Оля! Оля, не надо…
– Так отец или нет? Пожалуйста, бабушка…
– Ну что ж… Ладно. Нет, он тебе не отец.
– А кто?
– Никто… Дело в том, что он не мог быть тебе отцом. Он тогда уже никому не мог быть отцом, мой Витенька… С тех пор, как… Как… Ох, Ольга, Ольга. Ну зачем ты… Говорила тебе – не надо ворошить прошлое…
Бабушка тяжело поднялась со стула, вышла из кухни. Вскоре из гостиной раздался ее глухой голос:
– Иди сюда…
Не выпуская чашки из рук, Ольга пришла в гостиную. Бабушка сидела на диване, глядела в утреннее окно. Вытянув сморщенную и слегка дрожащую ладонь в сторону стоящего в углу кресла, проговорила тускло:
– Садись, Ольга. Садись и слушай. Только не перебивай меня и не торопи, мне очень трудно.
– Да, конечно, бабушка.
– Значит, ты родилась в семьдесят четвертом. И мой сын Витя тоже умер в семьдесят четвертом…
* * *
– …Так, значит… Вы у нас кто? Вы у нас мать Виктора Стрелкова, значит… Понятненько…
Военком «Петренко А. М.», как успела прочитать Елизавета Максимовна на красной дверной табличке, почесал тупым концом карандаша висок, подтянул к себе желтую папку с завязками, огладил ее пухлой ладонью. Она слегка подалась корпусом вперед, от волнения вцепившись в ручку портфеля. Портфель был пухлым, едва умещался на коленях. Сегодня седьмые и девятые классы сочинение писали, последнее в этом году. Хотела еще в школе проверить, но пришлось домой забрать. Когда из военкомата позвонили – какие уж тут проверки. Подхватилась в один миг, бежала всю дорогу, ног под собой не чуя, досадуя на тяжелый портфель.
– Ой, не мучайте меня, ради бога, – проговорила одышливо, со страхом глядя на военкома Петренко А. М. – Вы же по телефону ничего не объяснили. Что с моим сыном? Он… жив?
– Да жив, жив… Жив пока.
– Что значит – пока?!
– Тихо, не надо нервничать… – Открыв папочку, военком глянул мельком в какую-то бумагу, снова закрыл ее быстро. – Не надо нервничать, Елизавета Максимовна. Сейчас я вам все подробненько расскажу. Ну, в пределах дозволенного, конечно.
– Да уж, пожалуйста. Прошу вас.
– Хорошего сына вы вырастили, уважаемая гражданка Стрелкова Елизавета Максимовна, командование выражает вам благодарность. Там, в деле, даже бумага такая есть. Я потом отдам вам под роспись.
