– В таком случае участь писателя трагична?
– Если и трагична, то причина, конечно же, в другом. Это же большое благо, если вас не читают. Можно многое себе позволить.
– Но все-таки поначалу вас наверняка кто-то читал, иначе бы вы не прославились.
– Поначалу, может быть, совсем чуть-чуть.
– Мы вновь вернулись к моему первому вопросу: откуда такой оглушительный успех? В чем ваш дебют отвечал читательским чаяниям?
– Не знаю. Я начинал в тридцатых годах. Телевидение еще не появилось, надо же было людям чем-то себя занять.
– Да, но почему вы, а не какой-нибудь другой автор?
– Вообще-то, настоящий успех пришел ко мне после войны. Забавно, правда? Ведь я не принимал в этой потехе никакого участия: я тогда уже почти не мог ходить, и вообще меня комиссовали по ожирению десятью годами раньше. В сорок пятом было положено начало великому искуплению грехов: люди поняли умом или почувствовали нутром, что им есть в чем себя упрекнуть. Вот тут-то им и попались мои романы, хлесткие, как площадная брань, полные грязи, – и они сочли это карой, соразмерной глубине их низости.
– Так и было?
– Могло быть. А могло быть и иначе. Но vox populi vox Dei
[4]
. А потом, очень скоро, меня перестали читать. Как и Селина, кстати: Селин, по всей вероятности, наименее читаемый писатель. Разница в том, что меня не читали с полным на то основанием, а его без такового.
– Вы часто упоминаете Селина.
– Я люблю литературу. Вас это удивляет?
– Из него вы, я полагаю, ничего не вымарываете?
– Нет. Это он из меня вымарывает. До сих пор.
– Вы с ним встречались?
– Нет, берите выше: я его читал.
– А он читал вас?
– Наверняка. Я часто чувствовал это, читая его.
– Вы хотите сказать, что оказали влияние на Селина?
– Меньше, чем он на меня, но все же.
– А на кого еще вы оказали влияние?
– Да ни на кого, потому что больше меня никто не читал. В общем, благодаря Селину я могу сказать, что меня читали – по-настоящему читали – хотя бы один раз.
– Вот видите, вам хочется, чтобы вас читали.
– Только он один, только он. На остальных мне плевать.
– А вы встречались с другими писателями?
– Нет, ни с кем я не встречался, и никто не встречался со мной. У меня вообще мало знакомых: помимо Гравелена, разве что мясник, молочник, бакалейщик да продавец из табачной лавки. Вот, кажется, и все. Ах да, еще эта сука-сиделка, ну и журналисты. Я не люблю общаться с людьми. И живу-то один не столько из любви к уединению, сколько из ненависти к роду человеческому. Можете написать в вашей газетенке, что я законченный мизантроп.
– Почему же вы мизантроп?
– Вы, полагаю, не читали «Гадких людей»?
– Нет.
– Ну разумеется. Если бы читали, знали бы почему. Ненавидеть людей есть тысяча причин. Лично для меня главная – это их криводушие: тут они неисправимы. Это криводушие, кстати, сегодня, как никогда, в чести. Я пережил разные времена, сами понимаете, и могу вас заверить, ни одно не было мне так ненавистно, как нынешнее. Криводушная эра в полном смысле слова. Криводушие – оно ведь куда страшнее вероломства, двуличия, подлости. Кривить душой – значит лгать в первую очередь себе самому, и даже не ради успокоения совести, а ублажая свою натуру красивыми словечками вроде «стыд» и «собственное достоинство». Это значит лгать и другим тоже, но добро бы ложью честной и злонамеренной, из корысти, так нет – сами-то чистенькие, и ложь лицемерная, мелкая, ее выдают с улыбочкой, как будто вам это должно доставить удовольствие.
– Хотелось бы пример.
– Да возьмите хотя бы сегодняшнее положение женщины.
– Как? Неужели вы феминист?
– Феминист, я? Да я ненавижу женщин еще пуще, чем мужчин.
– За что?
– Причин множество. Во-первых, они безобразны – нет, правда, видели вы что-нибудь безобразнее женщины? Это надо додуматься – отрастить груди, бедра, об остальном я вообще молчу! Во-вторых, я ненавижу женщин за то, что они по природе своей жертвы. Мерзкое вообще племя – жертвы. Истребить бы его под корень, может быть, тогда наконец наступила бы спокойная жизнь, а жертвы тоже не остались бы в обиде, получив то, чего хотят, – мученический венец. А женщины – жертвы самые злостные, ибо они жертвы в первую очередь женщин же. Если хотите заглянуть на дно чувств человеческих, выясните-ка на досуге, какие чувства питают женщины к себе подобным, и вы содрогнетесь от таких глубин лицемерия, зависти, злобы и подлости. Видели вы когда-нибудь, чтобы две женщины сошлись в честном кулачном бою или хотя бы от души выбранили друг дружку? Нет, у них приняты гадости исподтишка, удары в спину, от которых куда больнее, чем от прямого в челюсть. Вы мне скажете, что это не ново, что женский пол таков со времен Адама и Евы. А я вам отвечу, что за всю историю женщины не знали худшей участи, – по их же собственной вине, согласен, но что это меняет? Положение женщины стало ареной самого отвратительного криводушия.
– Вы так ничего и не объяснили.
– Рассмотрим ситуацию, какой она была раньше: женщина ниже мужчины по определению – достаточно взглянуть и убедиться, как она безобразна. В прошлом не было места криводушию: от женщины не скрывали ее низшего положения и обращались с ней соответственно. Сегодня же все куда гнуснее: женщина по-прежнему ниже мужчины – она все так же безобразна, – но ей зачем-то рассказывают сказки о равенстве. Она, конечно, в это верит, поскольку еще и глупа. А между тем с ней продолжают обращаться как с низшим существом, и разница в заработной плате – даже не главное тому свидетельство. Есть другие, куда более серьезные: женщины отстают от мужчин во всех областях, начиная с любви, – ничего удивительного при их уродстве, скудоумии и омерзительно стервозном нраве в придачу, который они по любому поводу показывают. Судите сами, до чего лжива система: внушать уродливой, глупой, злобной и непривлекательной рабыне, что она имеет те же шансы на старте, что и ее господин и повелитель, у которого их заведомо впятеро больше. Будь я женщиной, давно повесился бы.
– Надеюсь, вы понимаете, что кто-то может с вами не согласиться?
– «Понимаю» – не совсем уместное слово. Я не желаю понимать того, что является для меня личным оскорблением. Какие же доводы, кроме криводушия, вы можете привести против моих?
– Довод первый – мои вкусы. Я вовсе не нахожу женщин безобразными.
– Сочувствую, вкусы у вас извращенные.
– Женская грудь – это же красиво.
– Вы сами не понимаете, что сморозили. На глянцевой бумаге иллюстрированных журналов и то эти самочьи выпуклости смотрятся на грани приличий. Что же говорить о вымени, которое и показать-то зазорно, а ведь именно таковы груди у подавляющего большинства женщин? Фу!
