– Даже и не нарочно.
Сигрид, кажется, задумалась над моими словами. Меня переполняла гордость: я сумел доходчиво объяснить ей азы ремесла, которым сроду не занимался. Я спрашивал себя, смогу ли сделать это с тем же блеском для любой профессии, и тут она сказала:
– Странно.
– Да, – кивнул я, не зная, о чем она.
– Никогда бы не поверила, что родители-шведы могут назвать дочь Жюли.
Мой внутренний голос так и взвыл: «Вот видишь! Ты совсем не изменился с девяти лет! Ты все так же не умеешь хранить секреты! Ишь, расхвастался!» Тем не менее я выкрутился с молниеносной быстротой:
– Ничего удивительного, мои родители были франкофилами.
– Но вас они назвали Олафом.
– Они были также и патриотами. Я поставлю разогреть вчерашнее блюдо. Вот увидите, сегодня будет еще вкуснее.
Пока закипала вода для макарон, я помешивал соус на маленьком огне. Бисквит, покончивший с ужином, куда-то скрылся. Сигрид накрыла стол в кухне. Я разложил фрикассе по тарелкам.
– Вы не находите, что мясо стало нежнее, пропитавшись вкусом грибов?
– Да, – вежливо кивнула она без особого энтузиазма.
Меня это начинало раздражать, и я не смог сдержаться:
– Почему женщины в большинстве своем считают, что мало есть – это очаровательно?
– Почему мужчины в большинстве своем считают, что цель женщин – их очаровать?
Что ж, поделом мне. Я от души рассмеялся.
– Не насилуйте себя, вы не обязаны. Я доем из вашей тарелки, если вас это не шокирует.
– А кто вам сказал, что в ней что-то останется?
– Интуиция.
Осталось действительно много. Сигрид протянула мне свою тарелку, и я, не чинясь, доел.
– Вы не хотите поехать завтра со мной? – спросила она.
– Вам нужен мужчина, чтобы нести пакеты?
– Я иду в музей.
Я чуть было не ляпнул «Зачем?». Потом вспомнил о своей телефонной миссии и ответил:
– Увы, это невозможно.
– Жаль, мне бы так хотелось, чтобы вы пошли со мной.
– Почему?
– В музеях интереснее в обществе умного человека.
– Очень любезно с вашей стороны. Но вы ничего не потеряете. Я в музеях никогда не говорю ни слова.
В сущности, я не солгал, потому что не ходил туда вообще.
– А вы часто бываете в музеях?
– Да. Жить рядом со столицей и не ходить в музеи было бы так же нелепо, как владеть ранчо и не ездить верхом. Вы не находите?
– Я и не помню, когда в последний раз был в музее.
– Разве можно сравнивать? Не мне вам объяснять, какую жизнь вы ведете. А я – бездельница. Для таких людей и созданы музеи.
– В какой же музей вы собираетесь?
– В Музей современного искусства и соседний с ним Токийский дворец.
К стыду своему, я вздохнул с облегчением: только этого мне не хватало.
Перед тем как уйти к себе, она спросила, доволен ли я утренними круассанами. Я решил – уж если быть грубияном, то по полной программе.
– Я предпочитаю булочки с изюмом.
– Хорошо, – кивнула она, не моргнув глазом, и скрылась в своей комнате.
* * *
Я спал без задних ног, сам себе удивляясь. Как такое возможно? Я выспался в прошлую ночь и в позапрошлую, вставал поздно, не сказать чтобы особо надрывался днем, – казалось бы, как минимум бессонница гарантирована. В мою бытность у себя – чуть было не сказал: в себе, – я свыкся с ней как с родной. Здесь, на вилле в Версале, я познал сон праведника, хоть и не имел причин считать себя таковым.
Я долго лежал в постели, смакуя немыслимо сладостное чувство полного, глубинного отдыха. Душ смыл с моего тела миазмы затянувшейся ночи. Я набросил халат, уже подозревая, что он станет моей формой одежды надолго.
В кухне меня ждал пакет булочек с изюмом. Я довольно рассмеялся, как ребенок, которому потакают во всех капризах. Моя радость не была бы полной, не будь на столе записочки от Сигрид: за исключением одной фразы («Надеюсь, эта выпечка придется вам по вкусу») она слово в слово повторяла вчерашнюю, но была – я оценил это – свежей, утренней, как и завтрак.
Я ел, внутренне ликуя, во-первых, потому, что было вкусно, а во-вторых, я благополучно избежал посещения музея. Кофе располагал к размышлению: а что я, собственно, имею против музеев? Мои родители не пренебрегали эстетическим воспитанием, привили мне вкус к чтению, к музыке – почему же с музеями у них вышла осечка?
Я стал припоминать первый музей, в котором побывал. Мне было, наверно, лет шесть. Затрудняюсь сказать, что именно меня повели смотреть, ацтекское или китайское, европейское или африканское. Какую-то хаотичную мешанину статуй, картин, битых горшков и могильных памятников. Одно я усвоил – все это было старье, даже если его называли модерном.
Мама непрестанно ахала и спрашивала меня о «впечатлениях». У меня их вообще не имелось – разве что от ее непрерывного оргазма, который я не смог бы не то что испытать, а даже сымитировать. Но надо было что-то отвечать, и я выдавливал из себя: «Красиво», чувствуя, что говорю невпопад, особенно когда мы задерживались перед экспонатами, посвященными принесению человеческих жертв. Однако родители, похоже, были в восторге от моего мнения. Я пришел к выводу, что они думают так же и, стало быть, у них плохой вкус.
Во всех музеях царил один запах – пахло мумией. Даже в отсутствие мертвых тел – что было редкостью в этих местах, где покойники считались высшим шиком, – все равно воняло смертью, и не волнующей смертью кладбища, не лютой смертью поля битвы, а скучной, официально увековеченной смертью.
Если моя мать приходила в экстаз от одного вида древностей, то отец, насколько я понял, прикидывался. Он смотрел на весь этот хлам вежливо-отсутствующим взглядом и оживлялся, лишь читая вслух музейные комментарии. Я убедился в этом в десять лет, когда мы осматривали выставку примитивного искусства. В одном углу стояли какие-то отвратительные палки, украшенные грубыми узорами. Папа подошел поближе к этому безобразию – возможно, от недоумения, что такое вообще могут выставлять. «Острова Самоа, резные сваи, – громко прочел он табличку. – Жюли, Батист, идите сюда, посмотрите. – И добавил, без малейшей иронии, без подтекста: – Какие великолепные резные сваи».
Помню, как мы с сестрой ошеломленно переглянулись. Папа говорил точь-в-точь как профессор Мортимер, герой комикса Эдгара Пьера Жакобса, в Каирском музее. Шпарил наизусть заученную роль.
Сказать по правде, если мне что и было интересно в музеях, так это поведение родителей. И их неизменный комментарий на обратном пути в машине: «Эти выставки все-таки утомительны, но хорошо, что дети посмотрели. Батисту так понравилось!» В основе культуры лежит недоразумение.
