Потом мальчик спросил:
— А вас‑то они не тронут? Ведь могут посчитать пособницей Змея–ракшаса?..
Бабушка Торопа ответствовала, дескать, я была сама не своя и действовала не по своей воле… Так все в Деревне и поняли!
— А как же мертвая рука?! — спросил Ваня.
— И рукой махала не по своей воле, а всё по его, — не сморгнув глазом, сказала старушка. А на вопрос, откуда у ней эта ручка, отвечать не стала.
— Ну а… камень?! — изогнув вопросительно хвост, спросил мальчик. — Это ведь был ваш камень? И никакой это не оберег… Он желания исполняет. Захотел триглав — и оборотил меня в полузмея… Камешек‑то у чудища, и чего–чего он только не наворотит с ним… И… и как мне теперь прежним стать?.. И где Стешу искать? Куда Змей унес ее?!
Ваня долго крепился, но очень уж положение его было незавидным, как тут не завеньгать: ручьем полились слезы–те…
Бабушка Торопа завздыхала, затрясла головой и, в конце концов, вымолвила:
— Небось, на Хрустальную гору полетел Змеян–от, дам уж я вам проводника, доведет до места… Там, может, и в себя придешь, прежний вид примешь. Ну а… касательно камешка… Ведь не камень то был, неужто ты не понял?!
— Как не камень?! — воскликнул Ваня. — А что ж тогда?
— Яйцо. Змеиное яйцо…
И рассказала старушка небывалое… Дескать, когда была она молоденькой, слюбилася с гадом–господарем… Давненько это было, больше полувека минуло. Горишняк‑то из всех ее выбрал, хоть и была она малорослой, да и, — все говорили, — невзрачной! А вот ему полюбилась! Да за один полет над Деревней она бы всё отдала, никто на Змее не летал, только она, Торопа! Принес ее двенадцатиглавый в Змеегорск, а там чего только нет! Да вы и сами видели! — сказала бабушка. Но Ваня покачал головой, дескать, ничего такого они не видели, пусто было в городке‑то, кроме верткой кровати, никаких достопримечательностей!
Но никогда она не думала, продолжала бабушка, что самой ей придется снести яичко! После любви‑то с Горишняком! Уж такой срам! Змейко–от улетел на бой — да и не воротился! А она осталась. И вот, ровно хохлатка, выкинула яичко, да таковое большущее, как раз с головку младенца будет! Положила в сундучок — с глаз долой, а сундук–от закопала под дубом, на поле. Долго яйцо там лежало, больше четверти века минуло — и вот любопытно ей стало, как же там ее яичко! Собралась однажды да и выкопала сундук, открывает: яйцо, какое было, такое и осталось, ничего с ним не сделалось. Ладно. Обратно положила, да вновь закопала. А тринадцать с чем‑то лет назад Колыбан решил то поле распахать, чтоб пашеничку
[68]
посеять. Пришлось спешно вырыть сундучок да домой унесть. Второпях‑то спрятала яйцо в навозной куче, на заднем дворе. Думала потом перепрятать, да так и оставила, дескать, никто там его не найдет. Вот лежало там яичко, лежало — и росло, а она и знать про то не знала. Но однажды ночью услыхала плач, кинулась туда, сюда, потом поняла — что на заднем дворе кто‑то веньгает. Прибежала, глядь — а навозная‑то куча шевелится… Тут и догадалась, что к чему! Бросилась раскапывать — едва ведь успела, а то бы задохлось дите в навозе. Вытащила на свет — а он весь черный, вонючий… Давай отмывать.
— Это… трехголовый был? — спросил Ваня.
— Тогда‑то одна была у него головка, как у простых людей. И с виду дите было самое обычное — после того, как отмыла‑то его. Толстую скорлупу из навоза вытащила — яйцо‑то на две части раскололось, да таковое ведь большое выросло в тепле‑то навозном, как раз такое, чтоб кага в нем уместилась, свернувшись калачиком. Долго думала, что с дитем этим делать?!Хотела себе оставить… Да куды мне — в мои‑то годы! Да и расспросов боялась — дескать, откудова дитёка у тебя… Вот и подбросила на богатый Колыбанов двор, думала, тут ему лучше будет, а вышло…
— А когда же Смеян превратился в Змея?
— А вот как взрослеть стал — так и зачал по ночам оборачиваться! Днем‑то он как все, а ночью…
— Знаю: переходный возраст называется, — кивнул Ваня. — Но как же никто про это не прознал?
— А кому он нужон — смотреть за ним… Спал в свинарнике — дак свиньи‑то, небось, знали… Да никому не сказали!.. Я одна только про то и ведала, но рази ж могла я его выдать… И так он вырос без ласки, на одних побоях…
Вдруг шорох раздался, Ваня ухо к земле приложил и услышал: кто‑то сюда шагает… Сделал старушке знак замолчать, вытянулся вверх, на кончик хвоста стал — далёко теперь видать: Березай это идет. Повалился в траву — с непривычки‑то стоять на хвосте тяжко. А лешачонок подошел и с размаху уселся рядом, да хвост–от и отдавил! Мальчик подскочил и свернул конечность кольцами, ворча, мол, глядеть надо, куда садишься. Наконец беседа продолжилась, и Ваня смог задать очень интересовавший его вопрос:
— А Смеян… знал, кто вы ему?
— Догадывался. Ведь я ему про Горишняка‑то рассказала, да про гору Хрустальную, на которой Змеиное царство, вот он, знать, туда и подался — к своим…
Ваня угрюмо сказал:
— Летел бы один, зачем Стешу утащил…
— Стеша бобо, — поддержал его лешачонок.
Старушка тяжко вздохнула, дескать, а это уж его воля…
— Но то было другое яйцо, — продолжал Ваня, — из него Смеян вывелся, а это…
— А это Соколинино. Ну, и Смеяна, конечно. Из него‑то и выйдет теперь заугольник…
— Тот, что деда Колыбана погубит?
— Вот–вот. Соколина‑то выкинула яичко до того ведь, как ей 17 исполнилось, значит, наречница‑то всё верно нарекла… Передала девушка мне яйцо с башни, как вышло оно из нее, — а тут ты подвернулся — хорошо, не догадался, что это такое… Яйцо я спрятала, думала, нехай Колыбан своей смертью помрет, хоть и не видели мы от него ничего хорошего, а всё ж… Да нашел яйцо Смеян и унес с собой… Если сразу положит в навоз–от, а не будет ждать полсотни лет, как я, дак скоро и выведется из него губитель–заугольник. Тоже ведь Змеем станет, как в… этот… в переходный возраст‑то войдет…
— Но змеиное яйцо, выходит, всё ж таки волшебное: ведь им Змеян меня ударил и… и стал я таким…
— Может, и волшебное. Я ничего про то не знаю. А может, оно только и способно, что людей в змеев обращать, вот и все его волшебные свойства!
Тут Ваня топот услыхал, опять стал на хвост, закачался из стороны в сторону, как кобра, — наконец увидел: Крышегор скачет, а на нем… Пленко с Соколиной… Этим‑то что надо! Пополз на локтях, чтоб в бурьяне схорониться, а хвост такой долгий — высунулся… Эх, не успел спрятаться! Соскочил Мельников сын с коня, помог невесте спуститься и говорит, еле, мол, Соколине удалось скакуна с конюшен Колыбановых свести, садитесь, де, скорей верхом и дуйте отсюда, пока старик не хватился да погоню не снарядил. Березай нахмурился и ответил:
