Когда мимо Колыбанова двора проходили, Ваня, понадеявшись на авось, стал насвистывать мелодию из «Генералов песчаных карьеров» — и помогла песенка! Уж за ограду Деревни выскочили — глядь–поглядь: бежит косматенький Бурушко! Молодец, конек! Жаль только, что не оседланный.
По пути‑то забежали в избушку бабушки Торопы, где оружие с доспехами оставалось. А старуха у печи возилась, и, глядя, как снаряжаются чужане, закричала, чего, де, это случилось‑то? Тут надысь Мохната Кочка прибежала да ни с того, ни с сего спрашивать принялась, какого полу было дитё у Чурилы–кузнеца, вот то Горбушино… А потом умчалась, как вихорь, — и вернулась уж с оленцом своим рогатыим, снарядилась, всё оружие боёвое собрала, скочила на оленя — и была такова!
Ваня ничего понять не может, что тут к чему, а Степанида Дымова закричала:
— И какого полу ребенок был у кузнеца: мальчик али девочка?
— Известно кто, — жмет плечами старушка, — девка была.
— А как звали? — не унимается десантница.
— Вот, вот, — загоношилась Торопа, — и та точно так же стала спрашивать. А мне‑то откудова знать–помнить… Уж сколь времени прошло… Да что случилось‑то?
Но ребята уже во дворе были, и тут лешачонок проснулся с хортом своим, Ваня первым на Бурушку скочил, десантница за спину ему взлезла, а Березай заорал:
— И я с вами! — и дубину свою тащит. А за ним‑то Забой, спущенный с цепи, бежит.
А Бурушко уж через ворота сиганул — и мимо золотых хлебов мчится. Березай же сзади бежит–отпыхивается, почти ведь и не отстает, и черный хорт вровень с ним.
Попытался мальчик выспросить у девочки, что всё это значит, а та не объясняет, там увидишь, де. Вот ведь — решила реванш взять за то, что вечно всё последней узнаёт из‑за незнания инотварных языков!..
Подбегают к реке, к обрывистому берегу, на поле, под которым подземный ход прорыт, — но нет тут никого… Неужто опоздали! Или в другое место переместилось сражение, или соловей что‑то понапутал?..
Ваня лег на край обрыва, голову вниз свесил, а десантница, ловко цепляясь за выступы да кустики травы, к дыре спустилась, покричала: эге–ге–гей! — но из подземелья никто не отозвался… И вдруг Ване на голову кто‑то сел, встряхнулся мальчик — соловей к его ногам упал, глянул: перебиты у птаха оба крылышка… А тут и жаворлёночек объявил о себе — клюнул его прямо в нос.
— Больно ведь! — Ваня‑то кричит.
— А ей не больно было?! — орет заполошная птица. — Оборотить бы тебя червяком — склевал бы и даже не задумался! Эх ты!
— Да где Златыгорка‑то? — Ваня уж чуть не плачет. А лешачонок развеньгался:
— Посестлима моя милая, где она–ко?
И Забой вторить ему принялся — завыл, прямо как волк.
Жаворонок же слетел к лежащему на земле соловушке и запел:
— Как сражался‑то! Как налетал‑то! Птица Рух — не соловей! А вы!!!
Глянул Ваня — а и у жаворлёночка лапка подбитая! Хорт‑то подбежал, обнюхал нахохлившихся птичек — но и только! Тут Степанида Дымова вылезает из обрыва, смотрит на полудохлых пташек. — Что случилось? — орет. — Где Златыгорка?! Ванька! Спроси скорей птиц!!! Нет, наплюй мне сначала в рот — я тоже хочу знать! Скорее же!
Рот с готовностью раззявила — и Ваня, ни слова не говоря, плюнул девочке в зев, аккурат на гланды попал. Стеша чуть не поперхнулась — но выдюжила, проглотила чужую слюнку, собралась с силами — и ему ответно плюнула в рот. И сколько надо плевков приняла в себя десантница — а научившись птичьему языку, головой стала трясти, видать, разбирать стала в постороннем‑то птичьем гомоне всяки–разные слова, да всё не про то. Свои‑то птички молчком сидели.
— Что же вы! — кричит девочка. — Отвечайте, что тут произошло?!
И вдруг Бурушка, пасшийся в траве, прянул в воздух на две сажени и громкуще заржал. Глянул Ваня в ту сторону: возле старой головешки — это они костер тут жгли, когда из подземного хода‑то вылезли — лежит кожаная заклёпистая перчатка… Златыгоркина! Подбежал Ваня, глянул — может, мерещится?! Не пустая перчатка‑то… Нагнулся, чтоб поднять, — и увидал: внутри обрубленная рука… Заорал мальчик не своим голосом. Стеша подскочила, увидела — и в обморок хлопнулась, знать, в разведшколе‑то такого не показывают!.. Тут жаворонок вспорхнул в воздух — и полетел, но недалеким был его полет, опустился птах на что‑то и зовет его, мальчик побежал на птичий зов: валяется в густой траве высокий сапог посестримы, и тоже не пустой… Ой–ё–ё–ёй! Побрел, шатаясь, сам не зная куда…
Степанида Дымова в себя пришла, сидит на земле, голову в колени уткнула, слезами умывается. В сердце мальчика холод вступил. Всё, всё пропало! Зачем, зачем он не бросил эту затею с отсушкой, зачем сразу не побежал за соловушкой!
— Кто, кто это сделал?! — заорал Ваня и ногами затопал. — Убью гада!
Побежал куда‑то — да наткнулся на очередной кровавый ошметок, упал на землю — и зажмурился. А на плечо‑то ему жаворлёночек сел и гуторит в ухо:
— Поначалу‑то побегла она к Кузнецову дому — да кинула в окошко свою железисту перчатку, пробила перчатушка волоковое оконце, выбежал из двери злой кузнец со своим боёвым молотом. А она‑то стоит на горушке и оттелева его поругиват: уж ты, гадина, дескать, перегадина, ворона ты, дескать, пустоперая, пустоперая да одноокая, а ну, дескать, выходи на смертный бой, али бабы в куньей шапке испугался, де? Кузнец‑то выкрикиват, мол, тебя, что ли, мокрохвостая Мохната Кочка?! А девушка‑то взбеленилася, того пуще ругает Чурилу, дескать, поднимись–ко сюда дак получишь ведь по отяпышу
[48]
, да прибавлю, гуторит, и по алябышу…
Ваня слушает да сквозь слезы и спрашивает:
— А что такое отяпыш и алябыш?
— Да хорошие ваши части телесные, — отвечает жаворонок, — только теперь‑то нету их у Златыгорушки…
— А за что она ругала его, что он ей сделал‑то?
— Значит, было за что! — вмешалась подошедшая незаметно Степанида Дымова, у которой тоже уши–те открылись на пернатые речи. В левой ладони держит девочка соловушку, правой прикрывает — чтоб тепло к нему шло.
А жаворлёночек продолжает:
— «Выходи, — гуторит Златыгорка, — туда‑то и туда‑то, силушки друг у друга поотведаем». Стала тут девка удалая снаряжатися, побежала на конюший двор, оленца своего с семи цепей, с семи розвязей снимает, кладет на него плотны потнички, на потнички мягки войлочки, на войлочки седёлышко, двенадцать подпруг вяжет шелковыих, да тринадцату черезхребетную. В стремена ступила, оленца стегнула, хороша была побежка сохатого, во чистом поле видно — курева стоит… Приезжает на место — поединщика нет. Стала Златыгорка шуточки шутить: в черну тучу стрелочкой постреливат, а на землю‑то стрелочку не ураниват, на обратном полете стрелочку подхватыват. Наезжает на нее Чурила–кузнец, оба вместе тут соехались, выхватали они мечи вострые, да и секлись, рубились, но не ранили они друг друга, никакого местечка не кровавили. Да вострые мечи их изломалися — и бросали тот боёвый лом на сыру землю. Да хватали палицы боёвые, колотились, дрались до восходу солнца — да боёвые палицы загорелися и распаялися. И бросали тот боёвый лом на сыру землю. Соскочили тогда оба на матушку сыру землю, отпускала Златыгорка оленя–Яблочка на все четыре стороны, говорила таково слово: «Побежи ты ноне прочь от меня, во леса беги во зеленые, и пасись там на привольюшке. Нам с Чурилой съезжаться — не родниться. Кто‑то да со смертушкой побратается, побратается–посестримится». Да отпускала еще нас с соловейкою с права плеча да с лева плеча, говорила таково слово: «Полетите вы нонь прочь от меня. Вы ищите себе хозяина поласковее…» Олень–Яблочко побежал в леса зеленые, мы‑то с соловейкою по плечам сидим. И пошли‑то поединщики на рукопашечку. Тут соловушка с права плеча соскакивал да усвистывал под сторону под летнюю, хотит позвать побратима на выручку. Подхватила Златыгорка кузнеца на косу бедру да и вызняла выше могучих плеч. Тут, по бесчестью по великому, левая ножка ее оскользилася, правая‑то подломилася, и падала Златыгорка на сыру землю, заскакивал Чурила на белы груди, да и разорвал он лату булатную, да и вытащил укладен нож, хочет пороть он груди белые да смотреть ретиво сердце. Да в плече‑то рука и застоялася. И стал кузнец тут спрашивать да выпытывать: «Ты по что меня на бой вызвала, ты по что меня ругала изругивала? Ты коей земли, да коей стороны? Тебя как, де, зовут, звеличают по отчеству». Златыгорка‑то над ним надсмеялася: «Ай ты, старая корова базыкая! Когда б я стояла на твоей белой груди, я пластала б твое сердце со печенью, не спросила бы твоего роду–племени. Да и роду‑то ты есть хвастливого, хвастливого да боязливого, только можешь болты болтать». И харкнула ему в бело личико, да в седую еще бороду. То Чуриле да за беду стало, за великую досаду показалося, ретивое‑то сердце разгорячилося, хватал он Златыгорку за желты кудри да и вызнял выше могучих плеч, да спустил он ее на сыру землю, да ступил он ей на праву ногу, да он дернул ее за леву ногу, а он надвое да ее порозорвал, да рубил он Златыгорку по мелким кускам, рассвистал он ее да по чисту полю. Воронам да на расклёванье, да серым‑де волкам да на растарзанье.
