– Я здесь могу потеряться! – шутила она.
Еще Мадлен оставалась здесь, когда, зачитавшись или увлекшись рисованием, засиживалась допоздна и, боясь потревожить мужа, не шла в спальню, а укладывалась на небольшой диван, расположенный напротив окна. Единственной данью ее прошлой парижской жизни была настольная лампа из позеленевшей бронзы с розовым стеклянным абажуром, поставленная на подоконник. Эта чисто парижская манера сначала вызвала недоумение у мужа, а потом, однажды вечером войдя в комнату и увидев, как уютно та освещена стоявшей за шторой лампой, он оценил идею и попросил то же самое сделать и в его кабинете.
Мадлен не спалось. За окном молчала московская зима. Не было ветра, стоял мороз, кругом – синь ночи и буханки снега. «В Париже уже весна. Февраль у нас теплый». – Мадлен даже не заметила, как подумала: «у нас». Слово «здесь», обозначающее что-то близкое, стало отчужденным и появилось в мыслях само собой. Прошло почти три года, как Мадлен и Свиягин поженились, отметив свою свадьбу с «пышностью» застенчивых влюбленных – близкие родственники и по паре друзей с каждой стороны. Владимиром двигало еще очень суеверное чувство, которое вообще преследовало его весь период влюбленности и ухаживания за Мадлен. «Хоть бы не сглазить! Кто-нибудь обязательно что-нибудь ляпнет!» – Эти мысли его не покидали, словно он не был уверен в своем шаге. Но так только казалось – Свиягин точно знал, что делает все правильно. Хоть и немножечко поспешно. Все-таки полгода для встреч и женитьбы не очень много. На что намекнул один его приятель и был отлучен от общения почти на год. Период переезда в Москву, их свадьбу, многочисленных случайных и полуслучайных знакомых Мадлен помнила плохо. Она больше внимания обращала не на людей, а на город. Москва ей казалась сначала опасной и страшной, очень неулыбчивой. «Мадлен, ты не в Париже, не улыбайся незнакомым! В лучшем случае тебя примут за городскую сумасшедшую!» – так Свиягин пытался скорректировать поведение супруги.
Изумление Мадлен вызывали и размеры Москвы.
– Дорогой, мы уже в Клину? – Они ехали на экскурсию.
– Нет, это еще Москва. Мы с тобой в Лихоборах.
Поначалу Москва ей нравилась. Этот белый, зимний простор улиц, тополиный пух в маленьких дворах («Какая прелесть, какой домик! А ты говорил, что у вас все старые дома снесли!»), люди, одетые в меховую роскошь зимой и яркие ткани летом. Москва не знала ни в чем меры: ни в морозах, ни в жаре, ни в роскоши, ни в проблемах. Она бурлила, кипела, грубо вмешивалась в личную жизнь, обрушивалась на человека, и важно было сразу же уловить ее ритм и суметь зашагать с ней в ногу. Здесь дружили до рабства, любили до удушья, предавали со слезами и громким покаянием, помогали в ущерб себе. Здесь не было французских полутонов, еле обозначенных реверансов, мелких ажурных тем, легкомысленных, ничего не значащих улыбок, вопросов «Как дела?» и почти отсутствия ответов на них. Здесь не было скольжения над жизнью, над всем неприятным, режущим глаз и слух, здесь плоть жизни взрезали собою.
Но законы этого города Мадлен приняла тяжело. На смену любопытству пришла усталость. Усталость от суеты и скоростей. Здесь невозможно выйти в шлепанцах за чашкой кофе, отнести ее домой, а потом, через день-другой, вернуть посуду хозяйке кафе. Хотя бы потому, что хозяйку кафе ты никогда не узнаешь и не увидишь, а официанты это никогда не позволят сделать. Здесь, чтобы перейти улицу, миновать бульвар, отстоять очередь за чашкой какао и рогаликом, надо тщательно одеться, накраситься, преодолеть немалое пространство городского, весьма опасного нрава. И ты не встретишь знакомых на своем пути, тебя не окликнут приятели, ты для всех будешь Анонимом.
Потихоньку, приглядевшись к городу, Мадлен поняла, что москвичей нынче мало, все больше приезжие, точно так же, как и в Париже. «Парижане уехали на фермы!» – так говорила ее тетка, сетуя на то, что любимое кафе превратилось в университетскую столовую.
Свободное время Мадлен тратила на рисование, занятия русским языком и дом.
Порядки она завела строгие: обязательные обеды по выходным с интересным гостем, приличный вид за столом в будни. Свиягина, обожавшего перекусывать, стоя на одной ноге у окна и глазея на неспящую Тверскую, это сначала развлекало, потом он попытался поужинать в футболке, а затем супруги поссорились, и Владимир побожился, что теперь станет садиться за стол только в свежей рубашке. Свиягин страсть как боялся женских слез. Обеды она готовила сама, используя накопленный опыт своей французской семьи.
– Как тебе жаркое по-бургундски?
– Отлично, дорогая. Но завтра заеду куплю пельменей, тех самых дешевых, в розовых пачках. Ты ведь еще не ела их!
На следующий день Мадлен не могла выбрать правильную линию поведения: или обидеться на то, что пельменям оказали предпочтение, или самой вдоволь наесться этих уродливых и странно пахнущих комочков теста с непонятной начинкой. Комочки были вкусными, особенно с уксусом из мятой пластиковой бутылки.
Театр дважды в месяц, бассейн раз в неделю, карточная игра с парой из французского посольства каждый второй четверг месяца, ну и музеи по выходным – календарный план жизни Мадлен расписала и потребовала от мужа завизировать свое согласие.
– Дорогая, ну если ты этого хочешь, давай так и сделаем. – Свиягин отвечал ей сразу, а переживать или просто обдумать ситуацию сбегал в офис.
С течением времени углы сгладились, все свободы были завоеваны, пожелания и просьбы учтены, и жизнь интернациональной пары протекала спокойно… И ничего бы не волновало Свиягина, если бы не одно обстоятельство: Мадлен вела себя весьма замкнуто и холодно. То, что в Париже воспринималось как выдержка и спокойствие, в России, на фоне московских страстей, казалось холодностью, а иногда и равнодушием. Расшевелить или научить жену не бояться выражать свои эмоции было делом невозможным. И Свиягин смирился.
Ссора произошла внезапно и, как часто случается, без всякой видимой причины.
– В вас нет легкости. – Это Мадлен сказала однажды вечером, когда они вернулись с широко разрекламированной фотовыставки. – Вы не можете что-то пропустить мимо ушей или не заметить, вам доставляет удовольствие наступить на тухлое яйцо, а потом долго нюхать и рассматривать свою подошву: мол, сильно я испачкался?
Свиягин с удивлением отметил резкость тона и явное неодобрение. А в кулуарах выставки всего-то обсуждали скандал в одном московском театре, включавший в себя все ингредиенты «удачного скандала»: провал спектакля, обманутый муж и жена, сбежавшая с режиссером, прихватившим кассу. Каждый из обсуждающих – а их был целый зал – не преминул дополнить картину пикантными деталями. Мадлен пыталась это слушать, а потом отошла к самим фотографиям, которым сообщество уделяло мало внимания. Ну, да. Действительно, в Москве любили определенность, до умопомрачения анализировали факты и обожали подробности. С этого момента Мадлен со злорадным удовольствием подмечала все, что, по ее мнению, не могло считаться цивилизованной жизнью. Обогнали на дороге – «У вас сплошные хамы!». Обсчитали в магазине – «У вас есть честные люди?». Походы по бутикам сопровождались злой иронией. С некоторых пор Свиягин стал избегать вечернего общения, подолгу задерживался в конторе. А однажды, придя домой, выяснил, что Мадлен собирает чемодан. Она, оказывается, еще два дня назад купила билет на самолет. «Проведать надо, тетки там соскучились…» – Жена махнула рукой, а Свиягин понял, что Мадлен в Россию не вернется. Было ли сожаление из-за такого странного разрыва? Наверное, да. Но и усталость от «железных» рамок, установленных Мадлен, давала о себе знать. На следующий день после отъезда жены в Париж Свиягин завтракал босиком, в трусах и майке. Развелись супруги через полгода, когда Мадлен прилетела в Москву на два дня. И последующие несколько лет Свиягин шарахался от женщин при малейшем намеке на матримониальные планы.
