Я сидел неподвижно. Возница распрягал коней, что-то неразборчиво говоря им ласковым голосом. В мой багажный ящик падал узкий луч света. Слышались шаги по соломе и плеск воды. Потом все стихло, шаги удалялись, и несколько минут я слышал только дыхание лошадей. Тогда я выскользнул из ящика в голубоватый сумрак конюшни. Сориентировавшись, осторожно направился к боковой двери – она вывела меня в помещение с балками под высоким потолком, ангар или гараж; я нашел в глубине его выход. Дверь была закрыта, но изнутри. Я открыл ее и тихо вышел, оказавшись на улице – в каком-то темном проулке, типичном для Раваля, таком узком, что разведенными руками можно коснуться домов на противоположных сторонах улицы. По мостовой потоками лился дождь. До угла было метров десять. Прокравшись туда, я осторожно выглянул: эта улица была более широкой, проезжей, освещенной солидными старинными фонарями, вокруг них туманными ореолами колыхался дождь. Конюшенные ворота действительно были в стене углового здания, с виду серого и убогого. Над воротами красовалась дата постройки: 1888. Отсюда мне стало видно, что конюшня – только пристройка к огромному блоку зданий, занимавших целый квартал. Одно из них было огромным, почти дворцовых размеров, но не сразу заметным, потому что его почти полностью скрывали строительные леса и грязные защитные полотнища. Размеры здания поражали – внутри легко мог поместиться кафедральный собор. Я тщетно вспоминал в Равале нечто подобное.
Подойдя поближе, я попробовал разглядеть что-нибудь сквозь щели строительных заграждений. Во тьме сквозили контуры модернистских маркиз, колонн, ряды окон, закрытых прихотливыми коваными решетками. Что это – билетные кассы? Похоже. Парадный арочный вход, как раз такой, который может пригрезиться, когда слушаешь сказки о замках, рыцарях и драконах… А вокруг – тьма, распад, забвение, плесень. Так вот что это такое, неожиданно понял я. Это и есть Большой Королевский театр, пышный памятник честолюбию Михаила Колвеника, безмерно любившего Еву Иринову… которая не дождалась часа своего торжества на его сцене. Колоссальная руина несостоявшегося счастья. Несчастный архитектурный ублюдок Саграда Фамилия и парижского «Опера». Теперь у него только одно событие в будущем: снос.
Я вернулся к пристройке с конюшней. Вход в нее – мрачные наглухо закрытые ворота – имел врезанную снизу меньшую дверку. Как в монастырях. Или тюрьмах. Дверь неожиданно подалась под моей рукой. Не заперта. Я вошел внутрь. Из ряда разбитых окон сверху сочился серый неприветливый свет. На хаотично протянутых полуоборванных веревках висели какие-то полусгнившие тряпки. Воняло нищетой, болезнями, дном жизни. Со стен текло – трубы здесь давно свое отслужили. Лужи, покрывавшие пол, конечно, не высыхали никогда. На стене сохранился ряд проржавевших почтовых ящиков. Я подошел поближе – почти все открыты, сломаны, не подписаны. Кроме одного. Я прочел под наслоением грязи: «Луис Кларет и Мила. № 3».
Что-то оно мне напомнило, это имя, но я так и не вспомнил что. Быть может, здесь живет мой возница?.. Я повторил вслух несколько раз: «Луис Кларет». И память сработала. Именно это имя назвал инспектор Флориан: в последние годы жизни Колвеника к ним с Евой в особняк в парке Гуэлль имели доступ только двое – доктор Шелли и этот самый Кларет. Верный шофер, который не покинул хозяина и в нищете. Я стал рыться в карманах, лихорадочно ища телефон, который Флориан нам дал для связи, и уже почти нашел, когда наверху послышались шаги и голоса. Я метнулся на улицу.
Там я спрятался за углом, в узком проулке, наблюдая за дверью. Скоро вышел возница. Кларет. Он уходил под дождем, а я смотрел ему вслед, пока его фигура не растворилась в сером мареве. Слышались только затихающие шаги.
19
Стараясь слиться с тенями на узких улочках, я следовал по пятам за Кларетом по нищему, зловонному кварталу. Я никогда не бывал здесь раньше, а Кларет уверенно мерил дорогу своими длинными ногами. Пока мы не свернули на Конде-дель Асальто, я так и не сориентировался. На Рамбла Кларет свернул влево, к площади Каталонии.
Здесь попадались редкие ночные прохожие, а цветочные киоски сверкали огнями на пустынном проспекте, как корабли, выброшенные на мель. Мы дошли до «Лисео», и Кларет перешел улицу. Он направлялся к парадному, где жили доктор Шелли с дочерью. Помедлив перед дверями, он достал из-под плаща предмет, сверкнувший под фонарем. Я узнал его револьвер.
Морды горгулий, украшавшие водосточные трубы на затейливо украшенном фасаде этого дома, извергали потоки воды. Под самой крышей сквозь дождь пробивался золотистый свет: он горел в кабинете доктора. Я представил себе, как Шелли сидит там в своем кресле, а сон к нему все не приходит, и нет ему покоя и утешения. Подбежав к закрывшейся за Кларетом двери, я уже не смог ее отворить: тот закрылся изнутри. Быстро осмотрев фасад в поисках другого входа, я отправился вокруг дома и нашел узкую пожарную лестницу на задней стене. Она достигала верхнего карниза, опоясывающего здание, а карниз – узкий каменный выступ – подходил к самым балконам фасада. До площадки перед кабинетом Шелли там была всего пара метров. Я полез вверх. Добравшись до карниза, еще раз прикинул, как мне двигаться дальше. Ширина карниза – примерно две мои ладони; вниз, в пропасть, где на дне едва видны тротуары Рамбла, лучше не смотреть. Глубоко вздохнув, я сделал первый шаг по карнизу.
Прильнув к стене, я одолевал один сантиметр за другим. Камень был скользким, вдобавок кое-где пошатывался под ногой. Я мог бы поклясться, что карниз сужается с каждым шагом, а стена за спиной так и норовит накрениться и столкнуть меня вниз. В барельефы на ней, изображавшие морды фавнов, я судорожно засовывал руки и крепко держался, когда двигался; ладно еще, что эти демонические твари не кусались. Больше того, с их ощутимой помощью я добрался наконец до решетки кованого железа, окружавшей балконную площадку перед окном Шелли. Окна кабинета запотели от дождя; лишь прижавшись к ним лицом, я смутно различил комнату. Мягко пошатав раму, я обнаружил, что окно не закрыто, и медленно приоткрыл его на пару сантиметров. В лицо пахнуло теплом и запахом горящего дерева. Доктор сидел в том же кресле перед камином, словно не двигался с места с тех пор, как я его там оставил. Дверь кабинета открылась. Кларет. Я опоздал.
– Предатель, ты не сдержал клятву! – Я впервые услышал голос Кларета ясно. Низкий и хриплый. У одного садовника в интернате такой же, у Даниэля. Ему на войне пуля перебила гортань. Врачи восстановили ее, но бедняга десять лет учился разговаривать заново. Когда он произносил слова, звучало это точно как сейчас у Кларета.
– Ты же мне сказал, что последний флакон разбился, – говорил Кларет, приближаясь к Шелли с револьвером в руке.
Тот даже не пошевелился. Револьвер был нацелен ему в голову.
– Как ты ошибаешься на мой счет, – устало сказал доктор.
Теперь Кларет стоял лицом к старику и целил прямо в лоб. Шелли поднял взгляд. Если он и боялся, то никак этого не показывал.
– Лжешь. Я должен бы тебя убить прямо сейчас, – хрипел Кларет, словно каждый слог давался ему с болью. Револьвер неподвижно смотрел дулом между глаз доктора.
