Как раз в этот момент вагончик повернул, и солнце ударило ей в лицо. Никогда мне не забыть, как сверкали ее глаза – я ничего не видел, кроме этого света.
– Обещаешь? – она протянула мне руку ладонью кверху.
Я с силой ее пожал.
– Обещаю.
Мы нашли адрес, который Марина добыла в полицейском управлении: старый домик на самом обрыве. Сад весь зарос кустарником и бурьяном. Из них, как рука утопающей здесь индустриальной эры, торчал заржавевший почтовый ящик. Продравшись сквозь колючки ко входной двери, мы увидели облупленные стены, краска с которых под влажным морским ветром сходила, как обожженная кожа, и нагромождения связанных веревками картонных ящиков со старыми газетами. Инспектор Флориан не считал нужным тратиться на такие пустяки, как внешний вид.
– Вот где нужен архитектор, – заметила Марина.
– Или специалист по сносу…
Справа от двери красовался электрозвонок эпохи Эдисона, а из него во все стороны торчали провода. Я аккуратно постучал в дверь, стараясь не проломить гнилые доски насквозь или, чего доброго, не обрушить весь домишко под откос.
– Может, все-таки рискнуть нажать на кнопку звонка?
– Я туда пальцы совать не буду и тебе не советую, – ответил я и снова постучал.
Неожиданно дверь приоткрылась. В образовавшейся щели сантиметров в пять блестела накинутая из осторожности стальная цепочка, за нею – два глаза такого же стального цвета.
– Кто там?
– Вы Виктор Флориан?
– Допустим. Я спрашиваю, вы-то кто такие?
Властный голос без малейших признаков доброжелательности. Таким объявляют, что вам надлежит уплатить штраф за неправильную парковку.
– Мы вам хотим кое-что рассказать о Михаиле Колвенике. – Марина пошла ва-банк, пока дверь не захлопнулась.
И она тут же распахнулась настежь. Виктор Флориан был широк в кости, мускулист и одет в то, что ему, видимо, представлялось одеждой для спорта и отдыха. На лице навсегда застыло выражение, типичное для любого военного, лишенного войны, любого командира, которому больше некем командовать. Во рту – погасшая сигара, в нахмуренных бровях волос больше, чем у меня на голове.
– Кто такие? Откуда знаете про Колвеника? Кто дал мой адрес? – Флориан не произносил слова – он расстреливал нас ими. Тем не менее пропустил в комнаты, подозрительно осмотревшись по сторонам перед тем, как тщательно закрыть дверь – нет ли врагов на горизонте. Внутри было грязно и стоял крепкий запах; завалы бумаг напомнили бы древнюю Александрийскую библиотеку, если бы не были столь грязными, рваными и разбросанными по всей комнате – вентилятор шелестел ими, как ветер сухими листьями.
– Проходите.
Мы миновали комнату, стены которой украшала впечатляющая коллекция оружия – револьверы, автоматы, маузеры, ружья… иные революции начинались с куда меньшим боевым оснащением.
– Санта Мария… – пробормотал я.
– Помалкивай, ты не в церкви. – Флориан резко захлопнул дверь в свой арсенал.
Он вел нас в небольшую гостиную с прекрасным видом из окон – вся Барселона простиралась внизу в легкой дымке. Я подумал, что отставной инспектор на эту дымку сильно досадует, потому что она мешает ему наблюдать – раз уж нельзя его контролировать – город, над которым ему так хочется иметь власть. Даже теперь, на пенсии.
Он указал нам на диван с дырявой обивкой. На столе стояла до половины выеденная жестянка консервированной фасоли и открытая банка дешевого пива. Он обходился без стакана и тарелки. «Скромное обаяние жизни на государственной пенсии», – подумал я. Флориан уселся напротив, выхватил откуда-то дешевый будильник и поставил его перед нами.
– У вас пятнадцать минут. Если через четырнадцать минут я не услышу от вас, чего еще не знаю, потрачу пятнадцатую на то, чтобы вышвырнуть отсюда коленом под задницу.
Мы тем не менее говорили с Виктором Флорианом гораздо дольше, и по мере беседы сквозь брутальный защитный слой проступало лицо человека запуганного и до смерти усталого; человека, которому только и осталось, что сидеть в своем грязном скворечнике, перебирая старые газеты и надраивая старое оружие. Выслушав нас, Флориан внимательно осмотрел свою сигару, медленно зажег ее и задымил.
И только тогда, уставившись сквозь окно на туман над городом, заговорил.
16
– В 1945 году я был инспектором полицейской бригады здесь, в Барселоне. Просил перевода в Мадрид, но мне отказали – как раз начались события на Вело-Граннель. Дело в том, что бригада уже три года по заданию руководства отслеживала этого Михаила Колвеника – нувориша из иностранцев, в высшей степени подозрительного типа… но мы ничего на него не смогли найти. Мой предшественник копал, копал – и отказался, результатов не было. Вокруг Вело-Граннель были сооружены такие адвокатские укрепления, такая была на подступах к ним раскинута сеть из дочерних финансовых компаний… птица не долетит. Мне сверху намекнули, что для меня это дельце – отличный шанс продвинуться по службе. Таких шансов немного бывает в жизни, говорили мне, выиграешь – и окажешься в министерском кабинете, свободное расписание, личный шофер… Кто говорит «карьерист», тот говорит «идиот»; но это я понимаю только теперь.
Флориан сделал паузу, прочувствованно пыхнув дымом и сарказмом. Этот человек умел смеяться над собой. Он неосознанно жевал сигару, как ребенок – жевательную конфету.
– Я изучил дело и убедился: это только поверх оно имеет такой невинный вид запутанных финансовых махинаций с подозрением на мошенничество. Никто, понимаете, не знал, по какому ведомству его отнести и какой бригаде дать. Злоупотребления. Кража. Попытка убийства. И прочее. Заметьте, до тех пор мой опыт ограничивался случаями расхищения фондов, злоупотребления доверием, уклонения от налогов, мошенничества и преступной халатности. Мы в то время, может, не всегда их доводили до суда, но знали обо всех таких вещах в городе.
Флориан присоединил к дымке над Барселоной клуб сизого дыма от сигары. Он все больше нервничал.
– И все же вы взялись за дело Вело-Граннель? – спросила Марина.
– Да. Всё гордыня. Честолюбие проклятое, корысть, жажда власти, – ответил Флориан тоном, от которого, несомненно, в свое время содрогались многие преступники. Теперь этим тоном он говорил со своей совестью.
– Но ведь также и для того, чтобы найти правду… чтобы справедливость восторжествовала, – добавил я робко.
Флориан мне печально улыбнулся. Тридцать лет сплошных угрызений совести стояло за этой улыбкой.
– К началу сорок пятого Вело-Граннель была практически банкротом, – продолжал он. Три крупнейших банка Барселоны уже отказали ей в кредите, и счета были заморожены. С исчезновением финансовой базы рухнули и фиктивные искусственно созданные фирмы, и юридическая поддержка. Все исчезло, как дым. Земная слава… Большой Королевский театр, закрытый после трагедии, пережитой Евой Ириновой в день ее свадьбы, не дождался никакой реконструкции, наоборот, он постепенно разрушался. И основное производство, и мастерские встали, имущество было конфисковано. По городу ползли нехорошие слухи. А Михаил Колвеник, как ни в чем не бывало, устроил в Бирже роскошный праздник для сотен людей, демонстрируя стабильность и процветание. Хуже держался его партнер, Сентис, – он был на грани срыва. У них ведь не было реальных денег даже оплатить счет за коктейли, не говоря о еде. Приглашения были разосланы всей барселонской знати, всем крупным дельцам города… В день банкета дождь лил как из ведра. Биржу они украсили, как дворец из восточной сказки. Начиная с девяти часов вечера туда непрерывным потоком стекались лакеи приглашенных, все до одного – с вежливыми письменными извинениями их хозяев. Я приехал около полуночи. Михаил Колвеник сидел в зале в полном одиночестве: безукоризненный фрак, во рту сигарета – штучная, дорогущая, из Вены. Он поздоровался со мной, спокойно улыбнулся, предложил бокал шампанского. «Съешьте что-нибудь, инспектор, ради бога, ведь пропадет добро-то», – сказал он мне. До этого мы лично не встречались. Проговорили тогда целый час: он мне про книги говорил, которые читал в отрочестве, про путешествия, о которых он мечтал, да так и не совершил… Колвеник, я вам скажу, меня поразил. Сильная личность. Неотразимое обаяние. Помню его глаза очень умного человека. Я этого совсем не хотел, но мне он страшно понравился. Больше того, я ему искренне сострадал, хотя должен был отнестись к нему как охотник к дичи, то есть загнать под выстрелы. Я понял, что он хромой, когда, вставая, он оперся на палку из резной слоновой кости. «Наверное, это рекорд – потерять столько друзей за один день», – сказал я ему. Он ответил все с той же спокойной улыбкой: «Как вы ошибаетесь, инспектор! В таких случаях друзей никогда не приглашают». С той же невозмутимой учтивостью осведомился у меня, буду ли я его преследовать и дальше. Я ответил, что должен передать дело в суд. Помню дословно его реплику: «Что я должен сделать, друг мой Флориан, чтобы убедить вас не делать этого?» – «Убить меня», – вот как я ему ответил. «Всему свое время, инспектор», – бросил он через плечо с улыбкой и ушел, прихрамывая. Я его больше не видел… и я жив. Колвеник не исполнил угрозы.
