– Мы просим вас поговорить с нами о Михаиле Колвенике.
– Не понимаю, зачем, – отрезал доктор. – О нем в свое время уже было немало сказано – причем сплошного вздора. Если бы люди обдумывали хотя бы треть того, что они говорят, у нас была бы не жизнь, а царствие небесное.
– Так вот нас как раз интересует правда, – вставил я.
Старик скорчил насмешливую гримасу.
– Какая разница, что интересует или не интересует вас, молодой человек; надо, чтобы правда сама заинтересовалась вами.
Я скроил вежливую улыбку в ответ, но внутренне помрачнел: становилось понятно, что этот человек нам ничего не скажет, потому что имеет причину скрывать то, что знает. Марина, также это понимая, взяла на себя инициативу.
– Доктор Шелли, – мягко начала она, – в наши руки случайно попала коллекция фотографий. Есть основания предполагать, что она принадлежала сеньору Колвенику. На одной из фотографий есть ваше изображение – вместе с одним из ваших пациентов. Мы осмелились вас потревожить только потому, что хотели бы вернуть найденное законному владельцу. Или тому, кто унаследовал его права.
На этот раз старик не отделался очередным афоризмом из моральной философии; он смотрел на Марину, его лицо медленно принимало удивленое выражение. Я досадливо спрашивал себя, как же мне не пришло в голову начать так же хорошо, как она. Решил, что чем больше Марина будет в дальнейшем участвовать в беседе, тем лучше для дела.
– Я представления не имею, о чем вы говорите, сеньорита.
– О большой коллекции тщательно подобранных фотографий с изображениями телесных деформаций разного рода, – спокойно уточнила Марина.
В глазах доктора метнулся нехороший блеск. Мы затронули нерв. В этом тщедушном теле под одеялами, оказывается, таится еще немало жизни!
– И что же вас заставляет думать, что фотографии, о которых вы говорите, принадлежали Михаилу Колвенику? – спросил старик, старательно изображая брюзгливое равнодушие. – И какое я к этому имею отношение?
– Ваша дочь сказала, что вы были с Колвеником друзьями, – уклонилась Марина от прямого ответа.
– Мария у меня богато одарена даром фантазировать! – злобно взорвался Шелли.
Марина кивнула, словно что-то подтвердилось. Она встала, я вслед за ней.
– Конечно, – вежливо согласилась она. – Я вижу теперь, что произошла ошибка. Поверьте, доктор, мы глубоко сожалеем, что побеспокоили вас, прощайте. Оскар, ты готов идти? Коллекцию мы отдадим…
– Минутку, минутку! – вскричал Шелли.
Борясь с жестоким приступом кашля, он с трудом дал нам понять, чтобы мы снова сели рядом с ним.
– Фотографии целы и находятся у вас?
Марина кивнула, не отрывая от него взгляда. Совершенно неожиданно старик издал каркающий смешок.
– Вы так говорите, но правда ли это?
Марина взглянула – я понял ее указание. Достал из кармана и протянул доктору Шелли снимок. Он долго смотрел на старый кусок картона, держа его в дрожащей руке. И наконец заговорил, глядя в огонь.
Мы узнали, что он был сыном англичанина и каталонки. Специализировался по травматологии в Борнмутском госпитале. Переезд в Барселону оказался губительным для его карьеры: иностранцу были недоступны все мало-мальски приличные рабочие места, закрыта любая интересная исследовательская перспектива. Все, чего он смог добиться, было место тюремного врача. Именно он выхаживал Михаила Колвеника после того, как его избили сокамерники. Тогда Колвеник не говорил ни по-кастильски, ни по-каталонски, и немецкий, которым владел Шелли, оказался для него просто спасением. Шелли купил ему одежду, одолжил денег на первое время, поселил у себя и помог устроиться на Вело-Граннель. Колвеник никогда не забыл его доброты и питал к доктору самую искреннюю благодарность. Их связала глубокая, многолетняя дружба.
Она со временем укрепилась и профессиональными контактами: пациентам доктора Шелли бывали нужны протезы и другие ортопедические приспособления, а на Вело-Граннель, которая скоро стала лидировать в этой области, самым талантливым специалистом был Колвеник. Шелли был и личным лечащим врачом Михаила. Когда деньги перестали быть проблемой для обоих, Колвеник помог другу финансами при открытии медицинского центра. Там, кроме лечебной, должна была вестись научная работа по изучению болезней, приводящих к телесным деформациям и уродствам.
Интерес у Колвеника к этой теме был давний, еще с его пражских времен. Шелли рассказал нам его семейную историю: мать Колвеника родила близнецов; один из них, Михаил, родился живым и здоровым и впоследствии стал известным нам Колвеником, а второй, Андрей, страдал неизлечимой врожденной деформацией скелета, которая и свела его в могилу в шестилетнем возрасте. Детские воспоминания об этом случае сильно повлияли на Михаила и в известной степени предопределили его профессию. Колвеник был убежден, что развитие технологий и научных знаний в медицине могут дать человеку то, в чем отказала равнодушная природа. И если бы его братишке успели вовремя помочь, он прожил бы долгую, полную смысла жизнь. Мысль эта давала Михаилу силы и вдохновение создавать все новые остроумные механизмы, которые, как он говорил, дополняли людские тела, обездоленные болезнью и злой судьбой.
«Природа похожа на беспечное дитя, играющее нашими жизнями как игрушками. Она то ломает их, то делает новые, – говаривал Колвеник. – Наша задача – подбирать и чинить сломанное».
Одни видели в этом горделивом высказывании почти сатанинское высокомерие – другие же основывали на нем свою последнюю надежду. Тень погибшего шестилетнего братика всегда стояла за плечом Колвеника, когда он работал. Он никогда не забывал о жестоком и причудливом капризе судьбы, который предопределил его счастливую творческую жизнь, а брата приговорил к смерти еще до рождения. Шелли считал, что Колвеник страдал от глубокой полуосознанной вины и перед братом-близнецом, и перед всеми, кто, подобно Андрею, был отмечен печатью телесного несовершенства. Вот тогда-то Колвеник и начал собирать все доступные сведения об уродливых деформациях и врожденных пороках организмов, сопровождая материал фотографиями. Для него они были братьями Андрея по судьбе. В некотором смысле его семьей.
– Вы просто не представляете, до какой степени был одарен Михаил Колвеник, – говорил доктор Шелли. – Это был блестящий изобретатель и ученый. Такие всегда внушают зависть низким душам. Зависть слепых к зрячим. Они всегда желают выцарапать у зрячего глаза. Все эти сплетни, которые отравляли жизнь Михаилу в последние его годы, какая это все ложь… прямая клевета… этот чертов инспектор, как его… Флориан. Так и не понял, придурок, что его употребляют, используют, что им только и надо было что погубить Михаила…
– Флориан? – переспросила Марина.
– Так звали главного инспектора судейской бригады, – сказал Шелли со всем презрением, на которое был способен при его нынешней дикции. – Полное ничтожество, насекомое… решил сделать себе имя на скандале вокруг Вело-Граннель и Михаила. Он ведь так и не смог доказать ни одного обвинения, и это единственное, что меня хоть как-то утешает. И не доказал ничего, и карьеру себе загубил, безмозглый упрямец. Ведь это он начал тогда скандальное обсуждение вопроса о телах…
