— Что-то есть… Дай чем подцепить. Фээсбэшник принес кочергу. Я зацепил какой-то предмет, притянул его. И произнес довольно:
— Ого.
Добычу я протянул вниз фээсбэшнику.
— Иконка. Восемнадцатый век, — оценил он.
— А ты откуда знаешь? — спросил я сверху с подозрением.
— Написано — «1761 годъ».
Я спрыгнул бниз, перевел дыхание. И сказал удовлетворенно:
— Э!
— С почином.
— Пошла карта, — кивнул он.
— Ну-ка, орлы, навались, — прикрикнул я…
Когда к вечеру к нам прибыл замминистра путей сообщения Голубев, сухощавый, строгий мужичонка лет шестидесяти, и добрался до злополучного вагона, то застыл как вкопанный.
Действительно, зрелище было непривычное. Бригада работяг заканчивала разбирать вагон.
— Это что? — сдвинул он брови.
— Вон, — я указал на лежащую на брезенте около остатков вагона добычу.
Из межпотолочного пространства, ниш в рабочем тамбуре, а также из воздушных фильтров извлекли сорок пять икон и три тубуса с картинами.
— Контрабанда? — спросил деловито замминистра.
— Она, мерзкая, — кивнул я.
— Работайте, товарищи, — с энтузиазмом произнес замминистра. — Если что нужно, вам будет оказана любая помощь.
И удалился со своей свитой.
Найдя первую икону, мы теперь имели право разобрать по винтику весь поезд. Такова практика. В Англии однажды, проверяя оперативную информацию о наркотиках, таможенники разрезали целый пароход.
К находкам нас не подпускали два фээсбэшных эксперта. Они раскладывали добычу в своем фургоне, как больного в реанимобиле. Искали следы рук, микрочастицы. Работали на редкость профессионально — загляденье, не сравнить с нашими косорукими технарями из отделения милиции, которые ни о чем, кроме отпечатков пальцев, не слыхивали и по своему невежеству запороли не один десяток тысяч уголовных дел. Техническая сторона работы у ФСБ всегда была на высоте. Возможности тут у них были куда выше, чем у МВД, так как вели они бой с лучшими разведками мира, а не с обычными уголовниками. Я верил, что они докажут — эти вещи прошли через руки Стружевского и его напарника.
Я ждал, когда эксперты дойдут до тубусов. Мне хотелось верить, что они сейчас развернут полотна из Русского музея. Или из квартиры Тарлаева.
— Так, — сказал эксперт, руками в перчатках аккуратно открывая тубус и вытаскивая свернутое полотно.
— Лагорио, — произнес я.
Морской пейзаж Лагорио украли три года назад из коллекции в Туле. Я прекрасно помнил ориентировки… Второе полотно — вообще неизвестное. Незнамо кто. Третье — похоже на Малевича…
Не то. Все не то…
Доставили мы Стружевского в Москву не на так нелюбимом им поезде, а на моей служебной машине.
Держался он молодцом. Признаваться отказался с самого начала.
— Я ничего не делал, — заявил он, сидя на заднем сиденье между фээсбэшником и Васиным.
— Пальчики, следы, все твое, — сказал я.
— О чем разговор? — пожал он плечами. — Доказывайте. Я сдержал такое родное душе бывшего милицейского спецназовца желание съездить ему по уху и пожал плечами.
— Докажем, придурок.
— И не надо меня оскорблять. Не таких видали, — он, кажется, наглел.
— Был один недавно такой, — сказал я. — Сейчас жалобы пишет на незаконные действия.
— Я тоже писать умею.
— Урод, — пожал я плечами и вдарил по газам. Ненавижу уродов. Пусть я сентиментальный человек, пусть я устарел, но я до сих пор считаю, что нехорошо брать чужое, неприлично заниматься контрабандой. А красть и заниматься контрабандой святых ликов, в каждом из которых — частичка души наших предков, — это уж совсем недопустимо. Стружевский думал по-другому. Он хотел одного — устроиться в жизни получше, и его не интересовали средства. Поэтому я считал его уродом и сильно не любил. И поэтому у меня было жгучее, на мой взгляд, совершенно законное желание съездить ему по уху.
По уху я ему не съездил. Но по хребту угостил кувалдометром, так что он едва не рухнул прямо перед входом в изолятор.
— Заходи, — сказал я. — Привыкай к тяготам воровской жизни…
— Ответишь за это, — прошипел он.
— Если только перед господом, — я врезал ему еще раз и уронил его в поджидавшие руки. — Принимайте.
— К стене! Руки за спину! — заорал на вновь прибывшего контролер.
Заперев его в тесную камеру на много мест, мы отправились за его подельником — который, по сообщению наружки, сейчас сидел дома.
Тот смотрел по видику «Терминатора», рев разносился на весь дом, и, я думаю, соседи сказали нам спасибо, когда мы его увезли. В отличие от проводника, раскололся он моментом.
— Да, да, — потряс он руками, сидя на стуле напротив меня в моем кабинете. — Точно. Отправили мы иконы.
Расписал он цепочку такую. У него в Хельсинки сидит знакомый, занимающийся сбытом икон, которые там стоят, дороже раз в тридцать, чем в Москве. Ему и возит Стружевский контрабанду где-то раз в месяц.
— Хельсинки завалены русскими иконами, — говорил подельник проводника. — Притом висит икона — девятнадцатый век. А они пишут нагло — семнадцатый, восемнадцатый. Все старят лет на сто. И капуста, понятно, уже другая!
— Вся Европа завалена иконами, — кивнул я. — В одному Стокгольме полсотни магазинов, торгующих нашими антиками.
— Во-во. Цены в Европе на наши деревяшки в последнее время сильно падают — очень много навезли. Но все равно еще нормальные.
— А вещи откуда берете?
— Иногда я достаю, — сказал он. — Иногда Витек.
— Последняя партия икон откуда? — спросили.
— Половина — мои. Половина — Витьки.
— А картины?
— Картинами я мало занимался. Но у Витька образовался запасец. Так что следующим рейсом мы хотели скинуть живопись. Мой человек в Финляндии обещал узнать к тому времени, как они будут продаваться.
— И где та живопись сейчас?
— У Витька где-то.
— Дома?
— Дома есть. Но дома он не все хранит. Где-то у него заначка.
— Где?
— Я не знаю! Не знаю я!!! А что будет-то? Что будет? — Он умоляюще посмотрел на меня.
— Как вести себя будешь.
— Я чем могу, тем помогу… Я готов.
— Ну тогда помогай, — сказал я и начал терзать его вопросами.
Я пытался вытащить информацию о висяках — по Русскому музею, по налетам на коллекционеров, но с таким же успехом я мог расспрашивать первого встречного на улице. Ни черта он ни о чем, кроме икон и церковной утвари, не знал. Правда, сдал мне бригаду, которая шарит по церквам в Тульской и Калужской областях — они якобы два года назад прирезали священнослужителя в сельской церкви.
