Каждый день он попеременно надевал одну из трех своих одинаковых белых рубашек. Различались эти рубашки только надписями, вышитыми на спине неумелым крупным крестиком: «Россия для русских», «Спаси и сохрани» и «С пидарами не пью».
В «кабинете» дяди Леши все стены были увешаны иконами с ликами святых, большими календарями с видами среднерусской возвышенности, а также портретами русских царей в золоченых рамах. Вдоль стен тянулись стройные ряды пустых бутылок.
По вечерам дядя Леша крутил диск мертвого телефона, из которого торчал черный обстриженный локон никуда не ведущего шнура, – и доверительно что-то бубнил в ватную тишину растрескавшейся красной трубки. О чем-то просил, докладывал, отчитывался, договаривался…
По воскресеньям дядя Леша часто совершал паломничества в звенигородский Саввино-Сторожевский монастырь. После чего там же, в Звенигороде, заходил в свой любимый кабак «У Патрикеевны», садился на свое любимое место – у кадки с пальмой, – за стол, накрытый бордовой бархатной скатертью, и заказывал сначала картошку с грибами и апельсиновый сок, а потом графин водки – и нажирался до потери памяти. Домой дядя Леша обычно возвращался на рассвете следующего дня. И если его спрашивали, где он шлялся всю ночь, он заплетающимся языком отвечал, что гулял в лесу и видел там чудеса. Реже признавался, что пугал прохожих. Несколько раз местные заядлые грибники, выходившие на охоту с утра пораньше, действительно заставали его за этим странным занятием. Дядя Леша стоял, притаившись за деревом, и странно подхихикивал. А когда кто-нибудь проходил мимо, он выскакивал из своего укрытия, размахивая руками и дико крича «у-у-у!».
Но вообще-то в поселке дядю Лешу жалели и уважали – особенно сильно уважали с тех пор, как в один из воскресных вечеров ему явилась дева Мария. Об этом инциденте дядя Леша рассказывал часто и с удовольствием.
Он как раз недавно вышел из «Патрикеевны» и, пошатываясь, углублялся в лес, когда вдруг заметил ее. Дева Мария сидела на березе – на самом верху – и улыбалась дяде Леше мудрой улыбкой. Он попытался затеять с ней разговор, но она упорно молчала и только все улыбалась, улыбалась загадочно, как Чеширский кот. А потом она поманила его пальцем – и дядя Леша послушно полез на березу. Уж очень ему хотелось получше ее разглядеть, а может быть, даже потрогать, если она вдруг позволит. Однако когда до девы оставалось карабкаться всего ничего, она медленно растворилась в воздухе – и дядя Леша от неожиданности упал.
Он сломал себе ногу, вывихнул руку и проколол веткой глаз.
Ко мне у дяди Леши отношение было сложное. С одной стороны, что-то во мне его явно настораживало. Что именно, он и сам до конца не понимал. То ли форма носа. То ли политические убеждения. То ли религиозные убеждения – их отсутствие…
– Ты почему крест не носишь? – спрашивал иногда дядя Леша и тут же вяло махал рукой:
мол, можешь не отвечать, мне-то что, плевать я хотел…
С другой стороны – я почти всегда давала ему денег «на опохмелиться». Кроме того, я «читала книжки» и, значит, «была умная» – это, как ни странно, тоже шло в плюс. Когда дядя Леша был в хорошем расположении духа и относительно трезв, он не прочь был побеседовать о литературе.
– Ты Пушкина любишь?
– Угу.
– Пушкин – это наше все…
Киваю.
– Он, между прочим, и про нас написал.
– Про кого – про вас?
– «Кругом простерлись по холмам вовек не рубленные рощи, издавна почивают там угодника святые мощи…» Это про наш монастырь, ясно? В Звенигороде который. «Угодник» – это святой Савва.
– Да? Интересно.
Когда-то давным-давно дядя Леша тоже, видимо, «читал книжки» и «был умный»…
– А ты Булгакова-то читала?
– Читала.
– Он, между прочим, правильные вещи писал, Булгаков.
– Ну да.
– Я вот, например, кое-чего раньше вообще не понимал. До того, как встретился с…
– Я поняла, поняла, – слушать еще раз историю про знаменательное падение с березы совершенно не хотелось.
– Так вот, я раньше неправильно понимал эпиграф к «Мастеру и Маргарите». Ты хоть помнишь, какой там эпиграф, а, образованная?
– Ну, помню.
– Я, это, тот… кто вечно хочет… ну, как там?
– Зла.
– Во-во, зла… И вечно совершает благо… Раньше я не понимал, почему.
– Почему он выбрал такой эпиграф?
– Да нет! Почему хочет зла, а совершает благо.
– И почему же?
– А потому что – Россия.
– Что – «Россия»?
– Потому что земля русская. Здесь зла нету. Нечистая сила есть, а зла – ни-ни.
Молчу.
– Я знаю, что говорю – уж ты поверь мне. Иногда мы вылезаем сюда.
– Кто – «мы»?
Лицо дяди Леши приобретает вдруг удивительно вменяемое выражение.
– Мы. Нечистые. Иногда мы просто хотим поесть. Или, например, поиграть. Но разве ж это зло? Какое же это зло? Это не зло. Я прав?
– Ну… наверное, правы.
Шизофреническая дяди Лешина логика была мне абсолютно недоступна. Возможно, он действительно был прав.
Закончилось наше с дядей Лешей общение довольно неприятно. Это было в последний день моей дачной жизни – вечером того же дня у меня начались схватки и меня отвезли в больницу.
Было жарко. Ужасно жарко. Я шла прогуляться по лесу, когда в калитку нетвердыми шагами зашел дядя Леша.
От него несло потом и водочным перегаром. Грязная, местами разорванная рубаха была надета швами наружу. Маленький золотой крестик висел криво, запутавшись в седых лохмах у него на груди. Один его глаз – тот, что был зрячим – заплыл, превратившись в маленькую злобную щелочку в центре гигантского фиолетового синяка. Покачиваясь из стороны в сторону, он подошел ко мне и сказал:
– Ты знаешь, что я видел деву Марию, а?
– Знаю, знаю, – отмахнулась я и отступила на пару шагов, чтобы не вдыхать его запах.
– Я видел ее на березе.
– Да. Вы рассказывали.
– Нет. Об этом я не рассказывал. Я видел ее снова. Я видел ее сегодня. На этот раз мне удалось подобраться поближе… И… и…
– И – что? – почти заинтересовалась я.
– И – ты еще спрашиваешь меня? Ты? Т-ты-х-кх? – от возмущения дядя Леша поперхнулся слюной, закашлялся.
– Да нет, не хотите – не рассказывайте, конечно, – я поняла, что пора прекращать этот разговор.
– Нет уж, я расскажу. А ты послушаешь. У нее был русалочий хвост.
– У девы Марии?
– У той твари, что сидела сегодня на березе. И еще у нее… у нее было твое лицо, с-сука!
