– Нужно найти человека.
Голос у нее был слишком ровный, и взгляд все время застревал на каком-нибудь случайном предмете. Это Мефодий очень понимал. Крепится барышня, едва-едва себя в руках держит – да ведь держит! Ну, коли нужен ей человек, достанем человека, какого захочет.
– Что за человек-то, барышня?
– Не знаю. Он в поселке должен быть… или на Выселках. Я расскажу, каков с виду. Боюсь, что его могли арестовать. Он очень нужен, необходим просто.
– Зачем?
Это спросил уже не Мефодий – Серж Дубравин.
Он нашел Машу в кладовой. Аниска стояла в дверях (внутрь ни за что на свете заходить теперь не соглашалась!) и принимала у нее банки с чаем, цукатами, пряностями – для поминок. Серж не хотел говорить при этой девице, у которой уши вслед за звуками так и поворачивались. Да что делать! Повидаться с Машей наедине до сих пор никак не находилось случая. Все время или толпа, или она у себя. Впору пить ежевичную настойку да в спальню к ней вламываться!
– Зачем искать человека? Я ведь знаю какого, я видел…
Маша, мягко отстранив Аниску, вышла из кладовой.
– Видел – и спрашиваешь?
Она подняла на него глаза. Взгляд – почти как раньше – открытый, чистый, с золотистыми искрами. У Сержа всегда, когда он смотрел в ее глаза, легчало на душе и уже не хотелось ковыряться в себе, грехи подсчитывать – будто все прощено заранее! Но теперь, поглядев, он наткнулся на прозрачную стенку.
Она хотела что-то еще сказать – но передумала. Отослала Аниску в кухню, сама пошла к себе. Молча, как знала, что Серж от нее не отстанет. Он и не отстал. Дошли до закрытой двери в гостиную, за которой на столе, при задернутых шторах и завешенных зеркалах, стоял гроб с телом ее отца. Маша возле этой двери задержалась, он вдруг испугался: споткнется! Но не споткнулась. Она вообще теперь ходила так, будто забыла о своей хромоте, хотя хромала не меньше прежнего.
– Ох, не знаю, – она глянула на него через плечо, – ну… сюда, что ли, – толкнула дверь под лестницей – в комнатушку, где стояли шкапы и лежали друг на друге баулы и корзины. Снова обернулась к Сержу. – Вы ведь поговорить со мной хотите, да? Я не знаю где. Везде зеркала эти черные…
Голос жалобно дрогнул, и Серж тут же шагнул к ней, взял за руки.
– Машенька!
– Не надо, – она, не отнимая рук, остановила его взглядом, – не надо меня жалеть, ладно? Иначе я… Мы ведь говорить хотели. Вот, давайте будем говорить.
Серж растерялся. Она была близко… почти так же близко, как тогда, в ту невозможную крещенскую ночь над полыньей, в коконе света среди тьмы кромешной… Только не трепетала, как тогда, и не вспыхивала от одного его присутствия – как неизменно до сих пор; оказывается, он успел к этому привыкнуть! И, черт возьми, только сейчас понял, до чего это было славно. Сейчас – когда она просто стояла рядом. Он до сих пор никогда еще так не терялся перед женщиной.
– Машенька, мы ведь были на «ты»? Вот и в-вы сами… только что…
– Были, сглупа, – она вздохнула, – я и сама не пойму еще, Сережа… Сергей Алексеевич.
Митя! Митя, хотел он поправить, мгновенно возмутившись, да осекся вовремя. Она произнесла это «Сережа» так легко, будто никогда его Митей и не называла.
– Вы спрашивали зачем. Я тоже спрошу. Только не обманывайте меня, ладно?
Он опять ничего не сказал, проглотив пылкие уверения: да как можно, Машенька, да никогда, ни за что!..
Молчи уж, единожды солгавший.
– Вы мне скажите только: вы – знали? Знали, что он жив?
Серж молча отрицательно покачал головой. Маша внимательно посмотрела на него и облегченно перевела дыхание.
– Хорошо. Я вам верю. Но вот, представьте, он жив. И он – единственный здесь, кто в горном деле разбирается. Понимаете?
– Так вот вы о чем… – Он, машинально выпустив ее руки, отступил.
– Ну да. Погодите, Сережа, – она вскинула ладонь, – вы прежде всего поймите, что я не хочу ничего менять. Пусть как батюшка задумал, так и будет. Он сказал, у вас хорошо с рабочими получается.
Она помолчала. Взгляд на секунду сделался отстраненным, будто она забыла, с кем говорит и о чем. Но тут же взяла себя в руки.
– Вы согласны?
Серж почувствовал, что улыбается потерянно и жалко. Согласен ли? Да, ничего себе вопросик! Что ни скажешь – выйдет подлость. И как это он до сих пор ухитрялся подлостей в собственной жизни не замечать, а? Вот и загнал себя в ловушку. Стой дурак дураком, гляди на эту хромоногую богомолку… которая на самом-то деле – именно та, единственная! Что уж перед собой душой-то кривить…
Когда-то в гимназии он со щенячьим высокомерием высмеивал все эти вечные любови. «Он был титулярный советник, она – генеральская дочь. Он робко в любви объяснился, она прогнала его прочь»!
Довысмеивался.
– Я-то, может, и согласен. А как же он?
– Ну и ничего. Я уже придумала, как сказать. Если он отыщется… и если ваш Никанор вас опознает… – она слабо усмехнулась, – видите, мне и про Никанора известно. Аниска рассказала. И про Матв… – Внезапно запнувшись, она резко вздохнула, заморгала, прогоняя из-под век влажный блеск. – Не могу, – пожаловалась дрожащим голосом – просто будто стоял перед ней не он, желанный еще совсем недавно Митя, а какая-нибудь подружка, из тех, которых у нее никогда не было, – не могу про них… Нет! В общем, – усилием воли справилась с собой, – если откроется, так и скажем, что с самого начала все знали. Мол, вышла путаница… думали, что инженер погиб. В острог за это не посадят.
Это точно, подумал он, не посадят. При таких-то капиталах. Маша смотрела на него спокойно и внимательно – глаза высохли; ждала ответа. И что? Сказать: согласен! – и привет, господин Дубравин, вот вам счастливый финал! Он сказал:
– Согласен, – и поторопился добавить, пока она не ушла, сочтя разговор законченным (а она так и собиралась сделать, это точно!): – А как же… как же мы-то с вами, Машенька? То, что было задумано… ведь не только…
Он передернулся, слушая собственные беспомощные речи. Маша отвернулась. Уйдет сейчас, понял он и – а, к черту все! – крепко взял ее за руку.
– Нет уж, выслушайте.
Машенька дернула руку, но настоять на своем не хватило-таки твердости; не глядя на него, она быстро вздохнула.
– Я знаю, что выхожу полный подлец! Перед всеми, Машенька, пусть – перед всеми… кроме вас! То, что у нас с вами… с тобой было, это… Да я только теперь по-настоящему жить начал! Понял, что могу – без вранья, и что-то делать, что-то получается! Там, на прииске… людям в глаза… и ты, Машенька… – Он торопился и никак не мог сказать того, что хотел. Слова, обычно такие послушные, разбегались, ни следа не оставляя от его знаменитого красноречия. Он подумал со злостью: ничего не выходит! – и вдруг увидел, что Машенька смотрит на него.
