Аниске надо платья да блузки подарить. В монастыре небось не понадобятся. А ей в радость. Фигурами-то мы с ней схожи, даже перешивать не придется.
Рояля жаль. Пропадет тут без меня. Но не потащишь же его с собой в монастырь… У католиков, в романах пишут, в церквах органы стоят. Тот же рояль, только большой. У нас, православных, нету. Жаль.
Что еще?
Надо бы с Каденькой проститься да с сестрами двоюродными. Софи там опять же… Что-то она скажет? Да ясно что! Что она, что Надя с Каденькой… Будут смотреть безжалостными глазами, качать головой, языками цокать противно, как лягушки на пруду… Пускай. Им не понять. Софи вон про жениха своего погибшего давно позабыла и не вспоминает. А я… Ох, да кто я такая, чтоб ее осуждать! Что о себе возомнила!.. Ушла, скажите на милость, в любовь. Машка хромоногая – в любовь!.. Понятно, что споткнулась на первом повороте. Напрасно Софи со мной возилась, ходить учила, объясняла про германского кайзера… Правда-то как была, так и осталась одна: мужчины любят красивых и здоровых. И не надо никаких высоких материй: утешение пустое!
Машеньке казалось, что теперь, с ее печальным житейским опытом, она имеет полное право судить об этом без всяких сомнений.
Поразительно все-таки быстро слуги про все узнают. Игнатий уж прослышал что-то, косился удивленно, тревожно, в такт своим лошадям.
В распахнутых воротах порскнул из-под самых копыт тощий Каденькин кот, вспрыгнул на забор, глянул злыми зелеными раскосыми глазами.
Златовратские выпорхнули в гостиную стайкой, как бабочки на лужайке в летний день. Софи с ними. И наособицу. Говорили сестры: «Ах, Машенька! Давно тебя не видели! Что ж ты?! А у нас у Софи Вера болела! Ужас! Ужас! Пичугин сказал – помрет беспременно! А Надя в тайгу ходила, к самоедам. Когда кризис был, мы все не спали – так нервничали. Даже Аглая лед носила. Теперь уж Вера молодец. Ходить может, только слабая совсем. А Дмитрий Михайлович-то где? Что ж, вернулся и к нам не заехал? Скажи ему прямо – мы все в обиде. Мы уж Софи все уши прожужжали, а он – нейдет и нейдет. А инженер-то, инженер! Ты слыхала?! Он у Вериной постели днем и ночью на коленях стоял, мыл ее, горшки таскал! С ума сойти! Кто б мог подумать! Мы просто дар речи потеряли. Вот это – любовь! Но где? Удивительно жизнь устроить может! А когда же Митя с прииска приехал? Что рассказывал? А Иван Парфенович – что ж? Как его здоровье? Мама все об нем беспокоилась…»
– Я в монастырь решилась, – сказала Машенька, выбрав паузу. – Проститься с вами пришла.
– Ты? В монастырь? К чему это? – Надя недовольно нахмурила густые брови. – Как будто другого дела найти нельзя. Впрочем, это дело твое… и жизнь твоя.
Аглая молча обняла Машеньку, опахнув смолистым запахом своих духов, заглянула в глаза. Словно искала в них какого-то знака, намека, символа. Не нашла, отвернулась, загадочно улыбаясь своему отражению в зеркале. Любочка, казалось, не поняла, продолжала щебетать, выспрашивая о поездке, об Опалинском.
Вытирая руки полотенцем, вошла Каденька, только что из амбулатории. Впереди ее летело облачко запахов – карболка, йодоформ.
– Маша! Что отец? Как…
– Каденька, Машенька в монастырь едет! Глупость какая! – раздраженно перебила Надя.
– Следовало ждать, следовало ждать. – Каденька отбросила полотенце, которое бесшумно поймала следующая за ней Айшет. – Что ж Николай?
– Я ему отказала, – ответила Машенька.
Ей было все равно, откуда она узнала. Любочка замолчала на полуслове, как сбитый на лету полевой жаворонок. Машенька с внезапно проснувшейся наблюдательностью заметила это и внутренне усмехнулась.
– Ну что ж, это твое решение, – резко рубанув воздух ладонью, сказала Каденька. – Давайте тогда закусим, выпьем кофе. Девочки, что у нас есть вкусного, чтоб как следует Машеньку напоследок угостить?
– Да я… Да мне…
– Брось! Решила так решила. Все будет. Нет смысла нынче из себя святошу корчить. Еще нахлебаешься. Марфа, конечно, с тобой?
Машенька кивнула.
Сестры, повинуясь командам матери, развили бурную деятельность. На столе появились всякие (и вовсе не постные) угощения, кофе, вино, чай, сливки. Машенька смотрела безучастно. Сперва ей показалось странным и обидным то, что никто не бросился ее отговаривать. Даже Надя! Потом потекли смиренные мысли: все правильно, и нечего из себя пуп земли строить. У них и без тебя полно забот, куда интереснее и важнее. Вон Вера с Матвеем Александровичем… На секунду больно кольнула бессильная, жалкая зависть к чужому счастью – и растворилась в смирении.
Когда все наелись и напились, потек сытый, спокойный разговор, обсуждающий текущие новости, а также мелочи и детали предстоящего. Аглая спрашивала, сколько ехать до монастыря, Надя – какую лошадь, Орлика или Разгона, возьмут в сани (путь-то неблизкий), снова повеселевшая Любочка, кругля глаза, интересовалась, можно ли монахиням глядеться в зеркало и румяниться. В момент, когда Маша уж собралась прощаться окончательно, а остальные отвлеклись на обсуждение достоинств Печиноги, неожиданно обнаружившихся во время болезни Веры, Софи внезапно потянула ее за рукав и заговорила тихо и быстро, к тому же по-французски (Каденька французский давно позабыла, а сестры никогда не знали). Это было удивительно моветонно и так не похоже на Софи, что Машенька не сразу начала понимать (к тому же Софи говорила бегло и с хорошим произношением), сестры стали коситься, а Софи – повторять и раздражаться:
– Я вижу – вы на себя не похожи. И так в монастырь не ходят. Вы в записках про другое писали. Они все не знают ничего, я им не говорила. И не скажу, коли вы сами иначе не захотите. У вас что-то не вышло, и вы бежать решились. Это не выход, потому что надо разобрать и посмотреть – может, поправить можно или по-иному сделать. Отвяжитесь от них сейчас, скажите, что Веру навестить хотите или еще что. Я с вами пойду, вы мне скажете, что на самом деле. Я для вас, может, ребенком кажусь, но у меня ум изворотливый, как у двоих взрослых, вы уж знаете. И решительности на двоих. Пренебречь успеете, а из монастыря хода назад не будет…
– Софи мне велит Веру навестить, – растерянно глядя, перевела Машенька.
Сестры насупились, а Каденька энергично кивнула, словно о чем-то догадавшись.
У выздоравливающей Веры было лицо Мадонны. Она лежала в подушках и смотрела на девушек спокойно и выжидательно. Теперь было видно, что она старше обеих. Под тонким одеялом невысоким бугорком обозначался живот.
– Мы тут пошушукаемся у тебя о своем, о девичьем? Ладно? А то там нигде покоя нет, – быстро сказала Софи, забыв поменять французскую речь на русскую.
Машенька хотела указать ей, но Вера ответила раньше:
– Шушукайтесь на здоровье. Мне не в тягость. Я уж и вставать могла бы…
– Лежи. – Софи перешла на русский, потом заметила Машин изумленный взгляд. – Вера по-французски хорошо понимает. А говорить стесняется почему-то. Хотя, ей-богу, Мари, у нее произношение не хуже вашего… Так что ж у вас там? Этот… как его, Опалинский? Он свиньей оказался? Позволил себе вашими чувствами пренебречь?..
