Выпалив это, она смотрит на меня, и грудь ее тяжело вздымается, как у загнанного животного. Она шарахнулась бы в сторону, протяни я к ней руку. Но в глазах такая целеустремленность, какой я еще никогда не видела.
— Убей меня, Флоранс, и покончим со всем этим, — просит сестра, когда слишком долго ничего не происходит, и добавляет: — Я так от тебя устала.
Медленно качаю головой.
— Не раньше, чем ты объяснишь мне, что толкнуло тебя на такой поступок. Мне важно это понять. Ведь от меня ты, кроме добра, ничего не видела.
— Как тебе угодно!
Дезире делает такой реверанс, словно пытается обеими ногами продавить пол, а затем, сердито взмахнув шлейфом, прохаживается по комнате.
— Расскажу я тебе сказку, а то и две. Про глупую маленькую квартеронку и ее белых хозяев. А ты постой-послушай. Шла война, и в наши края нагрянули янки. Это уже после бомбардировки с корабля. И после того, как пришли вести о гибели папы. Кто посмышленее из рабов — дал деру, а мне довелось узнать, каково это — рубить тростник. Всех, кто остался, бабушка согнала на поле. И тут слух пошел, что янки конфискуют все, что плохо лежит. Бабушка всполошилась, что они всех наших мулов уведут, ведь мулы и лошади первыми подпадали под конфискацию. А без мулов не собрать урожай и не довезти его до сахароварни. Значит, всем трудам конец. Можно, конечно, потолковать с янки, убедить их как-нибудь, но ты знаешь бабулю — она по-английски ни в зуб ногой. Мадам Селестина отлично знает английский, но она бы такого наговорила! Опоссума отправить на переговоры — и то больше толку. И тут меня осенило. Бросилась я бабушке в ноги и говорю — мадам, а хотите я их развлеку как-нибудь? С лица я белая, манерам у барышни научилась, английский у меня хоть куда. Кроме того, мне пятнадцать, значит, я уже невеста и меня можно допускать к мужчинам. Вот увидите, я все устрою. Янки не будут лютовать, если их принять по-людски. Только вам тоже придется кое-что сделать для меня, мадам. Вам придется признать, что я ваша законная внучка. Выпалила я это и зажмурилась — думала, она меня по плечи в землю вобьет. А бабушка расхохоталась. Трясет головой и спрашивает — а плантацию на тебя отписать не надобно? Если нет, то считай, договорились. На рабов она цыкнула, чтоб языками не мололи, а мадам Селестине сказала, что если той не по душе новый порядок, вот котомка и пусть проваливает. Много неприкаянных душ бродит по дорогам, одной беженкой больше — одной меньше. Та сразу примолкла. А бабушка взялась за меня. Долго я после ее уроков сесть не могла, но манеры, каких мне не хватало, она в меня вколотила. Только грамоте не обучила, старая перечница. Сказала, что если янки попросят почитать, соври, что слаба глазами. Вот нагрянули к нам янки. Вблизи они оказались не такими зверями, как мы боялись. Правда, забор и все сараи разобрали на дрова, вылакали весь ром, какой был в доме, и сахарным тростником его заедали. Ну и чавканье стояло! За милю было слышно, как они грызут наш тростник. Но офицеры добрые попались. Простые совсем парни. Один на ферме вырос, другой сын проповедника, и был еще парнишка из Нью-Йорка, все байки рассказывал про тамошние нравы. Мы танцевали, катались верхом — я сносно держалась в седле, ну, и флиртовали немножко, куда ж без этого. У меня душа пела, так было хорошо! Только квартирмейстер в том полку был сволочь. Офицеры молоденькие, а он прожженный тип, коренастый, усатый, что твой кот, и все время табак жевал и сплевывал. В первый же день он меня облапал, но я расфыркалась, как барышня. Мол, противна мне, сэр, ваша прямолинейность! А потом вообще с ним не заговаривала. На что он мне, когда рядом были Генри, Джозеф и Тодд? И тут полк собрался восвояси. Я, если честно, даже всплакнула. Понятно, что это враги, но до чего же милые! А квартирмейстер подходит ко мне и говорит: «Передайте бабушке, мисс, что за вашими мулами я завтра явлюсь. И офицерики мне не указ. Им легко голову затуманить, а со мной ваши креольские шашни не пройдут. Мулы нужны армии — и все тут». У меня перед глазами потемнело. Если бабушка узнает, что пропал урожай… она не первой молодости… сердце пошаливает… И я спросила, нельзя ли как-нибудь с ним договориться. Чтобы он не всех мулов забрал, а только половину. Он сказал, что договориться можно. И мы договорились. Бабушке я обо всем рассказала, когда тростник уже был собран и перемолот. Думала, она мне оплеух навешает или заведет песню, что я такая же потаскуха, как моя мать. А она погладила меня по голове. Впервые в жизни. И сказала, что я все сделала правильно. Той же ночью она напоила меня травяным отваром и велела Лизон согреть воды для ванны, чтобы получился крутой кипяток… Боли не было, просто немного тянуло внизу живота. Срок-то небольшой. А перед твоим приездом, Фло, бабушка позвала меня и сказала, что теперь, когда возвращается законная наследница, все будет по-прежнему. Ты в кресле, я за креслом. Ты с книжкой, я с опахалом. Пора тебя замуж выдавать и все в доме должно быть пристойно. И с Селестиной не больно-то охота ссориться, раз теперь она мать невесты и важная птица. Словом, должна же я ее понять. И вот тогда-то мне показалось, что из меня снова выходит сгусток крови, вот только на этот раз боль едва не разворотила меня изнутри…
Она дергает себя за гагатовые бусы, словно затягивает на шею петлю, а потом добавляет скорее удивленно, чем зло:
— Вам, белым, что ни отдай, вы все примете как должное. Даже если вам отдадут последнее, даже самое дорогое. Такой вот вы народ.
Я молчу. До сих пор я не отошла от оторопи, в которую повергла меня увиденная сцена. Да и не знаю, что тут вообще можно сказать. По возвращении я заметила, какими утонченными стали манеры Дезире и как непринужденно она держалась в присутствии белых. Да и Нора с Лизон шептались, что янки разбаловали девчонку и хорошо, что старая мадам положила этой вольнице конец. А то слишком высоко взлетела птичка. Уже и запамятовала, кто такая. Но я не думала, что все зашло настолько далеко. И что своим приездом я отняла у сестры пусть и мимолетное, но счастье.
Я взяла бы ее за руку, но перед глазами все еще стоит картина — руки Дезире комкают расстегнутую рубашку Джулиана, гладят его по груди…
— Что, понравилась тебе моя сказочка? — Дезире смотрит на меня исподлобья. — Тогда я еще одну расскажу. Дело было наутро после нашего приезда в «Малый Тюильри». Возле тебя крутилась портниха, подгоняя платье так, чтобы не был заметен шрам на груди. А меня послали искать твой ридикюль, который ты невесть где оставила. В нем лежали нюхательные соли, и портниха опасалась, что если туже затянет корсет, они тебе понадобятся. Захожу я, значит, в гостиную. А там Жерар. Развалился в кресле, одну ногу на подлокотник закинул, а перегаром от него несет, как от винокурни. Видно, до братниного запаса добрался. И оборачивается так ме-е-едленно, словно голова иголок полна. И говорит — эй, как там тебя, Дезире? Снова присядь, разговор к тебе есть. Хлобыстнул еще виски и тычет на стул. Что мне оставалось делать? Сажусь, а про себя думаю — все, девушка, допрыгалась. Сейчас он припомнит вчерашний ужин, так припомнит, что спина в кровавое желе превратится. А он молча кивает на бутылку, а второго-то бокала на столе и нет. Ну, взяла я да из горла и отхлебнула. Пропадать — так навеселе. А Жерар сначала пялился, как я пью, а потом смеяться начал. Смех у него жуткий был, сухой, будто мешок с горохом встряхивают. А потом зарылся руками в волосы и заплакал.
