— И без глупостей, пожалуйста, — добавляет мама.
После Того Раза она считает меня червивым яблочком, потому и суетится, чтобы навести на меня глянец.
Братья встречают нас у парадного крыльца. Жерар Мерсье изменился мало, разве что стал повыше ростом и раздался в плечах. Поклон его безупречно вежлив, улыбка светится радушием, но насмешка таится в уголках алых, изящно очерченных губ, над которыми двумя росчерками темнеют усики. И демонов в глазах не стало меньше.
— Мадам Фариваль!
Жерар целует руку Селестине, и она смотрит на него, как мне кажется, с некоторым кокетством, словно это ее дебют мы будем праздновать завтра вечером.
— Ах, мой милый мальчик! Так отрадно, что мы с вами возобновили брачные переговоры. Многое ведь изменилось за эти годы. Война, разруха…
— И только слово джентльмена остается неизменным.
— Но джентльмена редко встретишь в наши окаянные дни! Не то что раньше. — Она промокает глаза платочком с черным кантом. — Вот покойный мсье Фариваль был истинным южным джентльменом, и нам всем так, так его не хватает. Если б не его гибель… — Ее голос дрожит, и последние слова тонут в потоке слез. Жерар сочувственно гладит ее по плечу.
— Ну-ну, мадам, утешьтесь. Мы тоже скорбим по мсье Эваристу, человеку безупречной жизни и высоких нравственных качеств.
Он переводит взгляд на Дезире, которая помогает кучеру снять с задка кареты наш багаж, и смотрит на нее так пристально, что она поневоле оборачивается. Из-под тиньона выбился локон, который она второпях пытается засунуть обратно. По контрасту с иссиня-черной прядью кожа Дезире кажется особенно светлой.
— Благодарю вас, Жерар, — всхлипывает мама. — Я тоже молю Бога, чтобы Он укрепил вас в свете выпавших на вашу долю испытаний. Каждый день я вспоминаю и смерть ваших родителей от лихорадки, и геройскую кончину Гастона…
— Не надо!
Гийом Мерсье стоит на крыльце, навалившись плечом на колонну, и взирает на нас сверху вниз, точно стервятник на кроликов. В отличие от брата, сохранившего мальчишескую легкость, Гийом погрузнел и состарился лет на двадцать. Лоб прорезали ранние морщины, щеки провисли брылами и противно колышутся, когда он опять выкрикивает: «Не надо!» Нечесаные волосы падают на расстегнутый воротник, кое-как прихваченный мятым шейным платком. Даже отсюда я чувствую, как от него разит перегаром вперемешку с тяжелым, кислым духом давно не мытого тела.
— Гийом тяжело воспринял смерть нашего брата, — со вздохом поясняет Жерар.
— Кто может его винить? — торопливо соглашается мама.
— Ничего, я о нем забочусь. И рад буду взять на себя все заботы о малютке Флоранс. — Жерар берет меня за руку, но не спешит ее лобызать. — Впрочем, не такая уж ты и малютка. Настоящая невеста. Моя невеста.
— Ты ничуть не изменился, Жерар, — говорю я первое, что приходит в голову. С крыльца доносится бормотание Гийома, но туда я стараюсь не смотреть.
— Да и тебя, Флоранс, я узнал бы издали. Ты очень четко выделяешься на светлом фоне, — говорит он и, пошарив в кармане, протягивает мне обтянутую шелком коробочку.
Беру ее с опаской. Прежнему Жерару, сорванцу, швырявшему в меня орехами, ничего не стоило бы засунуть в коробок таракана, чтобы послушать мои вопли. На что способен Жерар нынешний, я не могу предугадать. Наконец я поддеваю ногтем крышку, рассчитывая увидеть крем для отбеливания кожи. А вижу золотое кольцо.
— Сим я скрепляю нашу помолвку, — торжественно объявляет Жерар и кивает мне: — Надень его, милая.
Пытаюсь втиснуть в него палец, но ничего не получается. Спохватившись, снимаю перчатку и повторяю попытку, но кольцо не налезает дальше первой фаланги. Оно мне безнадежно мало. И тогда я краснею. Жарко, мучительно, до головокружения. Краснею, как в детстве, когда он потешался надо мной и приглашал братьев поучаствовать в забавах. Сейчас, как и годы назад, Жерар уверен в своей власти надо мной, и его уверенность передается мне. Я втягиваю голову в плечи.
— Экая досада! — бросает он, получив от этой сцены все, что хотел. — Выбирать кольцо мне помогала дочка ювелира, но я решил, что для леди нужно взять размером меньше.
— Хватит кукситься, Флоранс, — поджимает губы мама. — Невелика трагедия. Кольцо можно растянуть, а пока надень его на мизинец.
Вслед за Жераром и Гийомом, который шатается при ходьбе, мы попадаем в дом. Служанка докладывает, что стол накрыт к ужину, но мама сказывается больной. От тряски у нее началась мигрень, и она зовет Дезире, чтобы та помогла ей переодеться ко сну. Сегодня мадам Селестина ляжет рано, чтобы отдохнуть и набраться сил перед завтрашним балом. Я бы и рада отослать Дезире с глаз долой, но сестра, не моргнув глазом, заявляет, что в столовой она будет нужнее. Кто-то же должен прислуживать мамзель Флоранс за ужином. Благородной барышне не обойтись без камеристки. Смерив Ди таким взглядом, от которого у нее, должно быть, смерзлись внутренности, мадам Селестина поднимается наверх.
Уже знакомым маршрутом я иду в столовую. Дезире не отстает от меня ни на шаг, и я шепчу ей яростно:
— Лучше бы ты ушла!
— Еще чего! — шепчет в ответ сестра. — Я тебя не брошу. Тут такой домище, что на одном этаже не слышно, что творится на другом.
Когда мы входим в столовую, Гийом мрачнеет пуще прежнего, зато Жерар улыбается еще шире. Что же он задумал на этот раз?
— Мы заждались вас, — говорит мой жених и встает, чтобы отодвинуть мне стул.
Только тут мне бросается в глаза отсутствие прислуги. В столовой нас четверо. Дезире права: кричи не кричи, никто не придет на подмогу. Но когда вместо одного стула Жерар отодвигает два, я незаметно подталкиваю сестру к двери. «Беги отсюда!» — взывают мои глаза. Мне не составляет труда распознать, где заканчивается одна игра Жерара и начинается другая.
— Садитесь, — кивком приказывает он. — Обе.
Раздается такой треск, что кажется, будто стол раскололся пополам. Уперев кулаки в столешницу, Гийом смотрит на брата с неприкрытой ненавистью.
— Я не сяду за стол с ч-черномазой. — Он мучительно кривится, словно у него саднит язык, а не кулаки. — Если мы принесли присягу янки, это еще не значит, что мы должны перенять их п-повадки!
— Сядешь, — бросает Жерар через плечо. — Сядешь, раз я сказал. Я тут хозяин.
— Хозя-я-ин? А не много ли на себя берешь, б-бра-тец? Хозяин ты только потому, что, когда отец умирал, ты заперся с ним в спальне и заставил его отписать тебе всю плантацию. Не знаю, что ты ему наговорил…
— Чистую правду. Что с тех самых пор, как наш полк был распущен, ты не просыхаешь, брат. И что свою долю ты за месяц спустишь на ром, карты и девок. Учитывая, что в тот момент ты, пьяный вдрызг, блевал с балкона, убедить отца было не так уж сложно.
— Нет, Жерар, так в наших краях дела не делаются. Нет у нас такого закона, чтобы старший брат мог оттяпать все подчистую. Отец всегда говорил, что поделит земли между нами п-поровну, на двоих…
