Наклонившись, смотрит туда же, куда и я — в прохудившийся котел для патоки. Давным давно его прикатили из сахароварни и за неимением лучшего места оставили у курятника. На дне скопилась ржавая вода, и в ней, как чаинки в огромной чашке, плавают побуревшие лепестки азалий. Не обнаружив в котле ничего достойного внимания, сестра поводит плечиком.
— Пойдем, Фло, — зовет она, — в Большом доме тебя обыскались. Выезжаем через час.
— Ты что, собралась со мной? — Я разглядываю нарядную блузку из серого крепдешина, которую Ди на правах камеристки позаимствовала из моего гардероба.
За семь лет сестра изменилась почти до неузнаваемости. Вытянулась, похорошела, а ее кожа стала еще белее, словно Дезире ежедневно принимала ванны из ослиного молока. Настоящая красавица! Всякий раз, когда я смотрю на нее, сердце заходится от восторга, что это прелестное создание — моя сестра. И сжимается от несправедливости, что она вынуждена прислуживать мне. А ведь я темна не только телом, но и душой. Иначе не было бы у меня видений, подобных сегодняшнему.
— Неужто я пропущу твою помолвку? — Ди приседает, но не угодливо, а так, словно дает согласие на вальс.
Манеры у нее тоже изменились. В моей памяти Ди оставалась непоседой с двумя косичками и загребущими руками. Но за время моего отсутствия она научилась ходить, не вихляя бедрами, и есть аккуратно, не набивая рот так, что соус течет по подбородку. А если она следит за собой, то и говорит гладко, сдержанно, процеживая речь от негритянских словечек. Эта перемена поразила меня больше всего. Бабушка буркнула, что Ди научилась манерам у офицеров-янки, когда те квартировали в нашем доме. Крутилась рядышком, когда те столовались, вот и возомнила о себе невесть что. Надо бы сбить с нее эту спесь.
Меня же, напротив, радует, что Дезире выросла настоящей барышней. Я намерена и дальше расширять ее кругозор. Обучу ее читать и писать, заинтересую литературой. В последнее время я не раз задумывалась о том, чтобы пойти в учительницы, если бабушка не позовет меня обратно. Вдруг родные отреклись от меня после Того Раза?
Но меня позвали. Неделю назад. Собиралась я в такой спешке, что забыла альбом с рисунками и, качаясь по волнам Миссисипи, лелеяла надежду, что сестра Евангелина сохранит его для меня. Впрочем, дома мне стало не до альбомов.
— Сними тиньон, Ди. Шляпка пойдет тебе гораздо больше. Хочешь, одолжу?
Но Ди хватается за платок в крупную красную клетку и не дает его размотать.
— Ну уж нет! Во владениях Мерсье цветные женщины обязаны наматывать на голову тряпье. Братья этого требуют. Как-то раз после мессы мы с их кухаркой зацепились языками. Она мне много чего порассказала. Будто одна горничная-мулатка прогулялась по саду с непокрытой головой, похвалялась длинными волосами. Так на следующее утро ее тело валялось за садовой оградой. С перерезанным горлом. И без волос.
— Ей что, остригли волосы перед смертью?
— Нет, Фло, не остригли. С нее сняли скальп.
Сестра ждет от меня какой-то реакции, и в угоду ей я восклицаю: «Господи, помилуй!» На самом деле мне даже трудно смотреть ей в глаза. Мой взгляд скользит вверх по спирали, и приходится прилагать усилия, чтобы не пялиться поверх ее головы.
— Что поделаешь — война, — вздыхает Дезире. — На войне братья Мерсье получили разрешение не только бить и калечить, но убивать. Понимаешь? Они только в раж вошли, а им дали по рукам — все, мол, хорош. И злятся они не только потому, что мы проиграли. А потому, что война продлилась недолго… Ау, Фло? Флора-анс?
— А? — спохватываюсь я.
— Опять считаешь ворон?
Можно и так сказать. Только не ворон.
— Как же от них все работники не разбежались?
— Далеко-то не убежишь. Ловцов беглых уже нет, но собаки остались. Кухарка рассказывала, что человек пять тронулись с места, а один и вовсе к любовнице своей уехал. К белой, в каджунскую деревню. Так всех пятерых потом нашли повешенными. А у того, что с белой миловался, не хватало кой-чего.
— Надо было пожаловаться.
— Кому, Фло? — всплескивает руками сестра. — Деве Марии?
— Властям.
— Да лучше самому себе могилу вырыть. Тут вот какая штука. Говорят, будто Мерсье состоят в каком-то союзе мстителей. Вместе с ними там все должностные лица. Днем выслушают жалобу, а ночью красного петуха под стреху пустят. Обряжаются эти мстители во все белое и скачут по ночам пугать негров, а те думают, что это призраки вокруг их лачуг хороводы водят. Негры — суеверный народ.
Она умолкает и переминается с ноги на ногу, оглядываясь по сторонам. Солнце так припекает двор, что выжженная трава хрустит под ногами, а куры, нахохлившись, прячутся под кронами деревьев. Воздух вокруг служб пропитан запахами навоза, сена и раскаленной пыли. Все так привычно и просто, так буднично. В полуденные часы тьма превращается в мазок на земле, в лужицу тени, что натекла с ветвей апельсинового дерева, и страхи выгорают под слепящими лучами солнца. Но только не мои.
— Фло?
— Ну?
— Я вот что хотела спросить, — мнется сестра. — Ты как уехала в пансион, мне тоже влетело по первое число. Нора била меня и приговаривала, что это из-за меня ты продала душу сатане. И негры болтали всякое. Будто вы с Розой вызвали демона из ада и он наложил проклятие на весь наш приход… Ведь врали?
— Давай мы позже вернемся к этому разговору, — предлагаю я, но Ди скрещивает руки на груди и смотрит на меня строптиво.
— Скажи, что это враки, и вся недолга!
— Хорошо, — соглашаюсь я, — скажу. Напомни мне послезавтра.
К тому времени я сумею объяснить себе, что же означает рой бабочек, пульсирующий, хлопающий крыльями поток, который вырывается из ржавого котла и, свившись в тугую спираль, растворяется в синеве майского неба.
* * *
В «Малый Тюильри» меня сопровождает мама и Дезире, которая предусмотрительно пристраивается на козлах, подальше от мадам Селестины. Бабушка обещает подъехать попозже, уже с готовым платьем, как только Нора закончит последние стежки на подоле.
Пока мама многозначительно помалкивает, я осматриваю знакомые с детства пейзажи. Повсюду видны следы запустения: усадьбы с выбитыми стеклами и провалившимися крышами, разобранные заборы, деревья, покореженные во время бомбардировки с реки. Там, где зеленели поля, на мили тянутся пепелища. Наконец вдали показывается дубовая аллея, а за ней — белые колонны господского дома. Я привстаю, чтобы получше разглядеть усадьбу, и отмечаю, что все здесь осталось прежним, словно с моего последнего визита миновала всего неделя, а не семь лет. Это меня ничуть не радует.
— Веди себя прилично, Флоранс, — снисходит ко мне мама и засыпает меня советами.
Говорить я должна в свой черед, не утомляя мужчин болтовней, держаться скромно, но так, чтобы никто не усомнился в наличии у меня хороших манер. Поскольку Жерар Мерсье берет меня в жены, несмотря на мой сомнительный фасад, это благодеяние не должно быть забыто. В моем лице он должен обрести самую послушную и безропотную спутницу, которая будет выполнять каждое его распоряжение, как если бы то была воля Божья.
