— Что любит?
— Ну там, чтоб руки мыли, ногти чистили, белье чтоб меняли почаще, — громко и по слогам, как иностранке, втолковывает мне Анджела. — Гиену тоиссь.
— Гигиену?
— Ну, а я о чем?
— Он вас наказывает?
— Всякое бывает, мисс, — отвечает девушка уклончиво.
— А куда он удалился сейчас?
— На второй этаж, мисс, в спальню к Летти. Ейная спальня в самом конце западного крыла, но туды нельзя, мисс! — спохватывается она. — Туды нельзя, пока мистер Эверетт не закончит с Летти!
— Это почему же?
— Мистер Эверетт ужасть как рассердится. Скажет, вся работа насмарку. Пока он там с ней возится, Летти так иногда орет, ажно уши закладывает, но опосля замолкает и с неделю еще ходит смирная. А потом снова приходится мистера Эверетта звать, чтоб он ей чертей погонял. Ей же черти повсюду мерещатся, коли вы не знаете, мисс, — доверительным шепотом добавляет Анджела. — Вы того, чай-то пейте.
Но мне уже не до чая и не до булочек с изюмом. Даже топленые девонширские сливки, кои я могу поглощать в больших количествах, оставляют меня равнодушной.
— Я пойду на второй этаж. Мне можно.
Анджела бесцеремонно хватает меня за подол, но я провожу пальцем по броши, которая всем пансионеркам внушает благоговейный трепет. Еще бы, дар самой императрицы, то ли вензель, то ли медаль! Магдалинка отскакивает в сторону, пропуская меня вперед. На второй этаж я поднимаюсь по лестнице, застланной потертым ковром. Мешкаю на лестничной площадке. Откуда-то доносятся приглушенные голоса, но крики пока что не слышны. Их отсутствие, впрочем, ничего не значит. Жерар тоже надолго растягивал прелюдию.
Вдоль коридора тянутся двери спален. На каждой — небольшое смотровое окошко, позволяющее быстро окинуть взглядом комнату и оценить царящую там обстановку. Точно такое же приспособление имеется и на последней двери. Заглядываю туда одним глазком, готовая отпрянуть или рвануться вперед.
Знаю я, как это бывает. Из меня тоже изгоняли демонов. В Тот Раз. И с той самой ночи, как мать отходила меня плетью, я не могу носить платья с чересчур открытой спиной. Какие только картины не рисует воображение! Но то, что я вижу, ставит меня в тупик.
Джулиан сидит спиной к двери. Мне хорошо видные его рыжеватые волосы, блестящие от помады, но уже редеющие на затылке. Ничто в его позе не выдает напряжения. Даже заложил ногу за ногу, словно забежал в гости к старинной знакомой и ждет, когда подадут чай. А на кровати, забившись в самый угол и подобрав под себя ноги, съежилась девушка с распущенными черными волосами.
В первый миг я принимаю ее за креолку и лишь потом замечаю, что ее кожа безупречно бела. Такой тип внешности, как у нее, англичане считают эталоном красоты: тяжелый, выдающийся вперед подбородок, скошенные скулы, под которыми залегли тени, резкими мазками очерченный рот, удлиненный нос, пронзительные глаза с лихорадочным блеском. Пошла бы в натурщицы — цены бы ей не было. Ее речь гармонирует с мрачным, трагически прекрасным лицом: говорит она правильнее, чем другие девушки, и я с удивлением отмечаю легкий налет французского акцента. Откуда он у особы по фамилии Джонс?
— …Как же вы можете называть себя христианином, сэр, и не верить в сатану? — доносится до меня обрывок разговора.
Джулиан поскрипывает стулом и хлопает себя по колену.
— О, я в него верю, моя милая! Скажу больше, по долгу службы мне не раз приходилось встречаться с рогатым джентльменом и своими глазами наблюдать его проделки.
— Так вы тоже видели демонов? — Летти смотрит на него недоверчиво, исподлобья. Ее длинные нервные пальцы комкают полотенце, которое она то и дело прикладывает к глазам.
— А как же. Днем я имею дело с лордами, которые отказывают Ирландии в элементарных свободах потому лишь, что самоуправление этой страны больно ударит их по кошельку. Кто стравливает англичан и ирландцев, как не Князь мира сего? А вечерами я вижу образчики любого из существующих пороков — опиумные притоны, детей, совсем крошечных, но уже познавших разврат, плывущих по Темзе младенцев, утопленных, словно щенят. Что это, как не козни сатаны и его присных?
— Имя им легион, — зачарованно тянет девушка.
— Но они в нас. Все зло проистекает от нежелания обуздывать свои страсти — алчность, похоть, неправедный гнев, ибо по своей сути мы не что иное, как сосуды греха. Вот и всё. — Джулиан разводит руками, словно извиняясь за столь легкое решение серьезной проблемы. — Зло не снаружи, а внутри нас самих. Оно бродит в сосудах под плотной крышкой, пока не вспенится и не прорвется наружу. Источник зла — это мы сами, а демонов с хвостами и вилами на самом деле не существует. Их, собственно, и выдумали в темные века, когда люди в массе своей были неграмотны и не умели мыслить абстрактно. Так-то вот, голубушка Летти.
Девушка нервно покусывает губы, суетливым движением натягивает одеяло повыше.
— Спасибо, сэр. Я хоть и половины не поняла из того, что вы тут наговорили, а все одно ваши слова меня утешают. И так всякий раз бывает, когда вы заходите со мной потолковать. И как только у вас терпежа хватает со мной нянькаться? Другой бы давно меня прибил.
— Вы знаете, какое определение джентльмена дал кардинал Ньюмен? Он сказал, что джентльмен — это человек, который никогда не причиняет боль.
— Таких людей и вовсе не бывает, сэр. Все мы причиняем боль так или иначе.
— Это от того, что мы не умеем держать себя в руках. Особенно мы, мужчины, раз уж в нас верховодят низменные инстинкты. Не стану скрывать, мне порой хочется пройтись тростью по грязным лапкам Бесси, дабы закрепить нотации более весомым аргументом. Но что тогда начнется? Стоит мне подать вам пример гневливости, так вы же приметесь колотить друг друга всем, что под руку подвернется. Поэтому в нашем уставе прописано, что самое строгое наказание — три дня взаперти на хлебе и воде, причем не в чулане, куда вас посадили незаконно, а в спальне. Никаких побоев.
— А в тот раз, когда меня опять накрыло… и вы пришли, а мне почудилось, что вы — это он… я же отбивалась… и… я вас за руку укусила, сэр… и вы ничего мне за это не сделали… Но и сейчас не поздно проучить меня, чтобы впредь было неповадно, — предлагает Летти сдавленным шепотом. — Разве вы этого не хотите? Как вы можете этого не хотеть?
Оттянув вверх манжету, Джулиан демонстрирует ей запястье с крупными и выпуклыми, как теннисные мячи, косточками.
— Рука моя, как вы видите, цела и нимало меня не беспокоит. А ваш припадок не идет ни в какое сравнение с истерикой лорда Солсбери, когда при нем поднимают вопрос гомруля
[54]
. Вот это воистину устрашающее зрелище! Но я же не прерываю излияния его милости ловким хуком слева. Так почему я должен применять силу к женщине?
— А тот демон… он говорил, что людьми можно управлять только через боль… такую, что вымывает из души все лишнее… и если в своей голове я еще посмею бунтовать, мое тело будет помнить его руку…
