— Да, мэм, безумна, как мартовский заяц, — поясняет матрона. — А подавала такие надежды! С лета она у нас. Сама на улице к констеблю подбежала — растрепанная, избитая, в исподнем — и клялась, что хочет честной стать. Другой бы ее шугнул прочь, чтоб не мешала ночному обходу, а ей совестливый попался. Привел в участок, а уж оттуда ее мистер Эверетт забрал и привез к нам. С неделю ходила тихоней, всем угождала, за машинкой строчила не покладая рук, а потом, как пообвыкла, начались у нее памороки. В обморок хлопалась, орала дурным голосом, на людей кидалась. А от ее криков другим девушкам делалось волнение. Ну и как тут, скажите на милость, не запирать ее в чулане?
— Возможно, Джулиан, в психиатрической лечебнице ей помогли бы лучше?
— Пустое, Флора, — отмахивается мой жених. — В лечебнице с ней обращались бы как с бешеным животным, а Летти — просто заблудшая душа. Да, она истеричка, но истерия априори присуща женскому организму. Я наблюдал признаки истерии и у особ, чьи нервы отличались деликатностью, равно как у тех, кто принадлежал к низшим, грубым классам. Вывод один — во всем виновата физиология, строение женского тела. Если вы почитаете труды ведущих алиенистов, вы сделаете ровно такое же заключение.
«Женщины, что с вас взять?» — читается в его снисходительном взгляде. Когда дело касается душевных расстройств, Джулиан считает себя знатоком. Он вытаскивает из нагрудного кармана золотые часы и, поддев крышку крупным ногтем, задумчиво смотрит на циферблат.
— Видимо, мне придется сделать Летти небольшое внушение.
— Да уж, будьте так добры, сэр, поговорите с ней по-своему, — подхватывает экономка. — После ваших увещеваний она всякий раз как шелковая. Уж не знаю, что вы с ней делаете…
— Профессиональный секрет, миссис Стаут.
— Наедине с ней будете говорить, сэр?
— Разумеется. Распорядитесь, чтобы подготовили комнату и принесли все, что мне понадобится, — говорит мистер Эверетт и добавляет: — Как обычно.
* * *
Сердце подскакивает в груди так высоко, что я едва не давлюсь им. Нет, пожалуйста, только не это, не это и не снова, я же не выдержу в третий раз! Воспоминания обрушиваются на меня каскадом. Образ сменяется образом, ощущением — ощущением уже пережитым, но все равно болезненно свежим. Я в гостиной приюта, стою, вогнав ногти в обивку кресла, — я в саду «Малого Тюильри», разглядываю испачканное платье, от которого вдобавок разит виски; я в беседке, слева от меня Гийом развалился на скамейке и скалит зубы, а справа — Жерар, стоит за спиной Дезире, положил руки ей на плечи и произносит этим самые слова, слова, за которыми по пятам следуют страх и боль, потому что иначе он жить не умеет, а если бы и хотел, помешали бы чудовища, что давно прорыли норы у него в мозгу.
«Как обычно», — говорит Жерар и отсылает грума стоять на солнцепеке в ожидании порки.
«Как обычно», — говорит Жерар и рвет блузку на Дезире.
«Как обычно», — говорит Джулиан и…
Я заступаю жениху дорогу, не давая выйти в дверь.
— Можно я послушаю, как вы будете беседовать? — спрашиваю с напускным спокойствием, когда язык вновь обретает гибкость.
Попечитель и экономка переглядываются, как мне кажется, заговорщически. А затем Джулиан, взяв меня за плечи, отодвигает в сторону бережно, но твердо, как дорогую вазу от края стола.
— Вынужден отказать вам, Флора, — говорит он и, взяв меня под локоть, усаживает обратно в кресло. — И поверьте, мой отказ продиктован исключительно заботой о ваших чувствах. Это сейчас Летти можно поставить правильный диагноз — истерия. А в прежние времена ее назвали бы одержимой. Все ее крики, корчи, бессмысленная болтовня о демонах… Боюсь, подобное зрелище может отрицательно сказаться на вашем душевном здоровье.
Всё так. Не в моем положении пререкаться с ним, раз уж я так и не сделала того, о чем он справляется при каждой встрече. Не вспомнила лицо убийцы. Могла бы тщательнее порыться в своей памяти, а вот не порылась. Поленилась.
— Чтобы образумить ее, мне хватит часа. Вам ведь не составит труда дождаться меня в гостиной? Миссис Стаут, пусть нашей гостье заварят чай и принесут свежий выпуск «Таймс».
— Хорошо, — соглашаюсь нехотя. — Делайте все что нужно. Я вас подожду.
Он уходит в сопровождении экономки, а я возвращаюсь на прежнее место и, сложив руки на коленях, вперяю взгляд в часы на каминной полке. Часы старенькие, как и вся обстановка. Джулиан сказал, что это часть его придумки — чтобы не искушать воспитанниц новизной, а то был случай, когда одна девица перемахнула через забор, прихватив с собой все столовые приборы вместе со скатертью. А ведь ножи и вилки даже не были серебряными! Просто новенькими и начищенными до блеска.
При всем моем уважении к Джулиану мне кажется, что вместо часов ему подсунули рухлядь. Они сломаны, эти часы. Минутную стрелку заело, и она даже не думает двигаться. Нет, сдвинулась, но до чего же медленно.
Одна минута, вторая, третья. Час — так он сказал? Я знаю, что с человеком можно сделать за час. Видела собственными глазами. Да что там час! При должной сноровке хватит и десяти минут, чтобы превратить человека в окровавленный кусок мяса. Впрочем, уничтожить своего ближнего можно, и не прибегая к побоям. Слова ранят больнее ударов, и раны в душе затягиваются медленнее, чем рубцы на коже.
«Как обычно».
Закрыв глаза, призываю забвение. Пусть в милосердии своем оно поглотит этот час, навсегда стерев его из моей памяти. Я жду, когда зашуршит крыльями тьма, но до моего слуха доносится лишь мерное тиканье часов, и даже бабочка в животе не спешит распускать крылья.
Есть только я и мой страх. Вступишься — и сама станешь объектом насмешек. Повиснешь на занесенной для удара руке — и удар обрушится уже на тебя. Страх всегда казался мне огромным, он нависал надо мной, как чудовищная косматая тварь, но я вдруг с удивлением отмечаю, что сама-то я успела подрасти. А страх остался того же размера, что и был. И вот уже я гляжу на него сверху вниз. И он отступает, ощерившись и поджимая хвост.
Пойду и посмотрю, что творится в той комнате. Кто мне запретит?
Прежняя Флоранс — девчонка, вздрагивавшая от каждого шороха, — осталась бы сидеть на месте. Но после того как я подержала в руках лопату Смерти, меня уже ничто не пугает.
Пойду и посмотрю.
— Анджела, погоди, — окликаю я девушку, когда она входит в гостиную с подносом, нагруженным всякой снедью, и так энергично делает реверанс, что расплескивает полчайника.
— Мисс?
— Расскажи мне про мистера Эверетта. Как он с вами обращается?
Вопрос, безусловно, глупый. Рабы Жерара Мерсье на вопрос о душевных качествах господина высказались бы единогласно, что масса Жерар — воплощение справедливости и доброты. Потому что были бы уверены, что их слова тотчас передадут по нужному адресу.
— Мистер Эверетт ничего так, — сипит Анджела. — Придирчивый только. Гиену очень любит.
