Он раскрыл рот, собираясь возражать, но по ее лицу понял, что это бесполезно.
– Велю Баккату седлать Оленя.
Существовало два традиционных метода извлечения бивней. Тушу можно оставить разлагаться, и, когда хрящи, удерживающие бивни в гнездах, размягчаются и распадаются, те можно рывком отделить от черепа. Но это дело долгое и зловонное, а Джиму не терпелось побыстрее заполучить трофей во всем его великолепии. Луизе тоже.
Вернувшись, они увидели над тушей самца стаю падальщиков, затмевавшую небо. Это было огромное сборище хищных птиц: орлы всех видов, а также журавли-могильщики с их чудовищными клювами и лысыми головами, которые казались обваренными. Ветви деревьев вокруг мертвого слона скрипели под тяжестью этой пернатой орды. Когда Джим и Луиза подъехали к туше, разбежалась стая гиен, а маленькие рыжие шакалы, насторожив уши, смотрели на них из колючих кустарников блестящими глазами. Стервятники выклевали глаза слона и пробивались через его задний проход, но не смогли прорвать толстую шкуру и добраться до плоти. Там, где на туше сидели стервятники, остались белые полосы их экскрементов. Джим почувствовал гнев при виде осквернения благородного животного. Он сердито извлек из футляра ружье и выстрелил в стервятника на вершине одного дерева. От удара свинцовой пули отвратительная птица упала клубком перьев и бьющихся крыльев. Остальные взлетели с насестов и присоединились к другим, кружащим в небе.
Отыскав свое ружье, Луиза увидела, что ложе лишь слегка поцарапано. Она вернулась и выбрала себе наблюдательный пункт в тени. Сидя на потнике, она зарисовывала процедуру и делала на полях рисунков примечания.
Первой задачей Джима было отделить огромную голову от туловища. Это делается для облегчения работы: иначе потребуется пятьдесят или больше человек, чтобы перевернуть тушу с одного бока на другой. Отделение головы заняло все утро. Мужчины, раздевшись по пояс, вспотели под полуденным солнцем, прежде чем дело было сделано.
Дальше пришлось удалить шкуру и вырубить кость вокруг бивней осторожными ударами топора – трудная работа. Джим, Баккат и Зама работали по очереди, неловким возчикам и погонщикам они драгоценную слоновую кость не доверяли. Вначале один, потом другой бивень извлекли из костного канала и уложили на нарезанную мягкую траву. Быстрыми ударами кисти Луиза запечатлела момент, когда Джим склонился к бивням и острием ножа высвободил у конца каждого бивня длинный конический нерв. Нервы извивались, белые и гибкие, как желе.
Бивни закутали в траву, погрузили на спины вьючных лошадей и торжественно повезли в лагерь. Джим распаковал весы, которые отец дал ему именно для этой цели, и подвесил их к ветке дерева. Потом при всех по одному взвесил бивни. Правый бивень слона, рабочий, более истертый, весил 143 фунта. Левый, более крупный, – ровно 150 фунтов. Оба были коричневыми от сока растений, но основания, находившиеся под защитой хрящей и костей, – замечательного кремового цвета, как драгоценный фарфор.
– Через Хай-Уэлд прошли сотни бивней на продажу, но таких больших я никогда не видел, – гордо сказал Джим Луизе.
* * *
Вечером они засиделись у костра. Баккат, Зама и слуги завернулись в одеяла и спали у своих костров, когда Джим провел Луизу к ее фургону.
Потом он долго лежал на своей постели голый – ночь была теплая. Засыпая, он слышал вопли и хохот гиен, которые бродили вокруг лагеря, привлеченные запахом слоновьего мяса, развешанного на стойках для копчения. Последней его мыслью было, достаточно ли прочно Смоллбой и другие слуги закрепили кожаную упряжь фургонов, чтобы не дотянулись стервятники. Своими мощными челюстями гиена разгрызает самую прочную кожу так же легко, как сочную устрицу. Но Джим знал, что Смоллбой всегда в первую очередь заботился о безопасности упряжи, и позволил себе уснуть.
Проснулся он внезапно оттого, что фургон под ним слегка качнулся. Первая его мысль стала продолжением последней: наверно, гиена пробралась в лагерь. Он сел и потянулся к заряженному мушкету, который всегда лежал возле постели, но, не успев коснуться ружья, он застыл и смотрел на входной клапан.
Было еще две ночи до полнолуния, и по положению луны он видел, что полночь миновала. Мягкий свет луны проникал сквозь клапан. В этом свете виден был силуэт Луизы – воздушная волшебная фигура. Лица ее Джим не видел: оно было в тени, но волосы светлым водопадом лились ей на плечи.
Девушка сделала робкий шаг к постели. Потом остановилась. По тому, как она наклонила голову, Джим понял, что она стыдится или боится, а может, и то и другое.
– Луиза? Что с тобой?
– Не спится, – прошептала она.
– Я могу что-нибудь сделать?
Она ответила не сразу, но медленно подошла и села рядом с ним.
– Пожалуйста, Джим, будь добр ко мне. Будь терпелив со мной.
Они лежали молча, не касаясь друг друга, тела их были напряжены. Никто не знал, что делать дальше.
Молчание нарушила Луиза.
– Джим, поговори со мной. Хочешь, я вернусь в свой фургон?
Ее раздражало, что он, обычно такой смелый, сейчас робеет.
– Нет, не уходи, – попросил он.
– Тогда поговори со мной.
– Не знаю, чего ты ждешь от меня, но расскажу, что у меня на уме и в сердце, – сказал он. Немного подумал и заговорил шепотом: – Когда я впервые увидел тебя на палубе корабля, мне показалось, что я всю жизнь ждал этого мгновения.
Она негромко вздохнула, и Джим почувствовал, как она расслабилась, точно кошка, растянувшаяся на теплом солнце. Приободрившись, он продолжал:
– Глядя на отца и мать, я часто думал, что Господь для каждого мужчины создает женщину.
– Из ребра Адама, – прошептала она.
– Я верю, что ты мое ребро, – сказал он. – И не смогу найти счастье и радость без тебя.
– Продолжай, Джим. Не молчи.
– Я верю, что все ужасы, пережитые тобой до нашей встречи, все наши общие трудности и испытания – все это имело одну цель: испытать и закалить нас, как сталь в огне.
– Я об этом не думала, – сказала она, – но сейчас вижу, что это правда.
Джим коснулся ее руки. Ему показалось, что между их пальцами проскочила искра, как при возгорании пороха в затворе. Луиза отдернула руку. Джим понял, что миг, хоть и очень близкий, еще не наступил. Он убрал руку. И Луиза снова расслабилась.
Однажды дядя Дориан подарил ему жеребенка, которого еще не приучали к удилам и седлу. Было очень похоже: недели и месяцы медленного продвижения, удач и отступлений, но в конце концов лошадь полностью поверила ему и стала невообразимо прекрасным и удивительным существом. Он назвал ее Виндсонг – «Песня ветра», и держал ее голову, когда она умерла от африканской болезни лошадей.
Повинуясь порыву, он рассказал о ней Луизе, о том, как любил ее и как она умерла. Луиза лежала рядом с ним в темноте и завороженно слушала. А когда он умолк, заплакала, как ребенок, но не горькими слезами, как часто в прошлом.
