– Лейтенант, Мария погибла. Снайпер. Немецкий…
Глава 25. Май 1944 года. Месть
Прощаться с Марией лейтенант Миронов не пошел. Просто не смог, и все. Не получалось представить Машу мертвой.
«Не пойду… Для меня она в памяти навсегда живой останется – улыбающейся и машущей рукой. На прощание. Вот тогда мы, получается, с ней и попрощались. А сейчас не надо, не хочу…»
Алексей ходил, с кем-то разговаривал, что-то делал, но уже через полчаса не мог толком припомнить, с кем и что. Помощник начштаба по разведке из каких-то своих источников узнал о беде и в очередной поиск лейтенанту идти просто-напросто запретил – назначил командиром группы Яровца. Миронов к решению Вартаняна отнесся совершенно равнодушно – лишь молча пожал плечами, мол, да делайте вы что хотите…
Лешке в эти дни действительно было решительно на все наплевать – и на службу, и на весь паскудный мир, и на жизнь вообще. Больно было не только смотреть на живых, здоровых товарищей, на солнце и молодую зелень – больно было просто дышать. Словно в грудь непонятным образом попал здоровенный шершавый ком мерзлой земли…
Вроде кругом и были люди, свои в доску ребята, но Алексей, теперь уже окончательно осознавший всю горечь и непоправимость случившегося, вдруг ощутил такое жгучее и страшное чувство одиночества, словно в эти дни он оказался последним живым человеком на опустевшей и холодной Земле. Наверное, примерно так же чувствует себя ребенок, потерявшийся на огромном вокзале: кругом множество чужих, совершенно равнодушных лиц, и никому из них ты неинтересен и не нужен – всеми забытый, маленький, невероятно одинокий и несчастный человек. Нечто похожее в его жизни уже было – когда пришла похоронка на отца. Но сейчас… Сейчас Миронов вдруг понял, что, несмотря на всю любовь к отцу, бывшему для него единственным родным человеком на этом свете, боль новой потери жжет его гораздо сильнее. И Лешке не было стыдно – он был уверен, что отец понял бы и простил…
На третий день Миронова вызвали в штаб. Помначштаба, изучавший какие-то бумаги, разложенные на столе, выслушал доклад о прибытии, исподлобья бросил на лейтенанта неодобрительный взгляд и указал рукой на деревянную лавку:
– Садись, лейтенант! Думаю, нам есть о чем поговорить… Ты, случаем, не забыл, что у нас война еще не закончилась, что ты взводом командуешь? Ты на кого сейчас похож?! И какой пример подчиненным подаешь? В общем, я не замполит, мне долгие разговоры говорить некогда, да и не умею я… Миронов, по-человечески я тебя, конечно, понимаю. Но как командир просто обязан взять тебя за шиворот и дать хорошего леща! Пьешь небось?
– Никак нет, товарищ капитан, – холодно ответил Алексей, и это было чистой правдой, поскольку ни о каком «на помин души» он даже и слышать не хотел.
– Нет? – Вартанян с сомнением посмотрел на Миронова, задумчиво пожевал губами и решительно пристукнул ладонью по столешнице. – Тогда так – слушай сюда, лейтенант! Я так понимаю, что тебе сейчас на все наплевать: ты изнутри горишь и о мести думаешь, так? Можешь не отвечать – у тебя все на морде написано. Думаешь, почему я тебя в поиск не пустил? Да потому, что мне такой командир психованный не нужен! И сам ляжешь, и людей погубишь… Ты, лейтенант, знаешь, что в сорок первом сын самого – Яков Джугашвили – к немцам в плен попал? Теперь ты примерно представляешь, что товарищ Сталин тогда испытывал. И что, он все бросил, в кабинете закрылся и переживал? Нет, Миронов, он сцепил зубы и продолжил работу, ни на секунду не показывая своего горя. Весной сорок третьего немцы предложили обмен: Якова можно было вызволить, а фрицам отдать Паулюса. Товарищ Сталин твердо заявил: «Я солдата на фельдмаршала не меняю!» И точка, понял?! Я бы так не смог – а он смог! Потому что он – Сталин! Разве народ его осудил бы? Нет, не осудил бы. Но он решил, что не годится освобождать одного сына вождя, когда в плену страдают тысячи красноармейцев – они ведь тоже чьи-то сыновья, отцы и братья. Мог освободить, но не стал! Вот настоящая сила, понял, лейтенант?! В общем, я тебе так скажу: хочешь – напейся! Авось отпустит маленько. Хочешь – иди в поиск один. Я лично разрешаю! Вырежешь пару пулеметных расчетов – может, и полегчает. Смотри сам! Даю тебе сутки – вроде как отпуск. Ну, или как получится – черт с тобой. Но чтобы в следующий раз я видел перед собой лейтенанта Миронова, боевого командира и мужчину, а не убитого горем сопляка! Все, иди с глаз моих – смотреть противно…
«Противно – не смотри! – раздраженно размышлял Алексей, шагая от блиндажа помначштаба к риге, где расположились разведчики. Злился, в душе прекрасно понимая, что в какой-то мере капитан прав – война есть война. У многих горе, всем сейчас хреново. – Сильно мне надо, чтобы ты на меня смотрел… Тоже мне воспитатель нашелся! Ты мне еще ремнем погрози! Леха, да ладно тебе – прав он, зараза, прав. Мужики молчат, сочувствуют, наверное, но явно ведь: тоже не одобряют. А за глаза, вполне может быть, говорят, что командир-то оказался не мужиком, а тряпкой… Ладно, мать вашу так, я вам всем покажу, кто есть лейтенант Миронов!»
– Яровец, где у нас форма фрицевская? – прямо с порога Алексей направился в свой командирский закуток, не обращая внимания на выражение лица сержанта, посматривавшего на Миронова одновременно и с недовольством, и с некоторой опаской. – Что ты на меня как на особиста смотришь? Давай форму, сказал! У нас же была шкурина того… обер-лейтенанта – или как там его?
– Пятнистая, что ли? – сержант, не двигаясь с места, махнул рукой себе за спину: – Так там, в ящике валяется. И ботинки, и кепка там. Только это не обер-лейтенант, а унтерштурмфюрер СС – по-ихнему лейтенант. А ты, командир, куда это собираешься, интересно знать?
– Помначштаба в курсе – можешь не сомневаться, – холодно ответил Алексей, перебирая и рассматривая эсэсовскую форму. – Особое задание. Пойду один. И лучше ни о чем не спрашивай, сержант, – все равно ничего не скажу! Не имею права! Говорю же, задание особой секретности.
– Особой так особой – мне-то что, – с деланым равнодушием сказал Яровец и тут же осторожно спросил: – А может, того… я с тобой, а?
– Сержант, я же ясно все сказал! – раздраженно отмахнулся Миронов, тихо матерившийся и путавшийся в непривычной, чужой форме. – Неудобно – и как эти уроды ее носят… Ну как? Сойду за бравого вояку?
– Ну, если в сумерках… И морду лица надо посуровее и как это… высокомерную. – Яровец явно без восторга посмотрел на притопывающего высокими шнурованными ботинками «унтерштурмфюрера» и добавил: – Вроде ничего. Ты, если что, главное, молчи, а то как ляпнешь что, так твой безупречный немецкий сразу фрицам подскажет, что родился ты никак не в Берлине, а совсем даже наоборот – в самой глухой русской деревне!
– Я учту, – мрачно пообещал Лешка и попросил: – Автомат свой немецкий дашь? И «парабеллум». А ремень и кобура у меня свои. Да, и нож тоже дай – не жмись! Мне одного мало… Слушай, а вот эта полоска и дубовые листья на рукаве – это вместо погонов, что ли?
– Да, вроде бы. Это и есть знак лейтенанта СС. Леш, может, все-таки передумаешь и возьмешь кого?
