Не стоит и говорить, что такое преступление, как Дело, потрясает всю округу. Известие прокатывается как волна и затрагивает всех на своем пути. Все в ужасе и только об этом и говорят. Это занимает и головы, и языки. К тому же знать, что убийца рыщет поблизости, что он где-то здесь, рядом с вами, что вы его, может быть, только что встретили или встретите, что это, может быть, ваш сосед, — это никому не понравится. Ведь идет война, и значит, больше чем когда-либо все нуждаются в спокойном тыле, а иначе все пропало.
Не существует тридцати шести способов раскрытия убийства. Мне известны только два: или задерживают виновного, или задерживают кого-то, кого объявляют виновным. Одно или другое. И все в порядке. Совсем не сложно! В любом случае для общества результат одинаков. Единственный, кто может проиграть, это задержанный, но, в конце концов, кого волнует его мнение? Если преступления продолжаются, это другое дело. Но в данном случае они не продолжились. Дневная Красавица так и осталась единственной задушенной девочкой. Других смертей не последовало. Доказательство того, что арестованный действительно виновен. Вперед. Дело закрыто. И шито-крыто!
Того, о чем я теперь расскажу, я своими глазами не видел, но это ничего не меняет. Я потратил годы на то, чтобы соединить нити, найти слова, пути, вопросы и ответы. Все это правда. Никакой выдумки. Да и зачем мне выдумывать?
XIII
Утром третьего, пока я шлепал по дороге, возвращаясь домой, жандармы задержали двух молодых ребят, полумертвых от голода и холода. Двух дезертиров. Из пятьдесят девятого пехотного. Они не были первыми, кто попался в сети жандармерии. В последние месяцы началось беспорядочное бегство. Каждый день многие уходили с фронта, чтобы где-нибудь затеряться, предпочитая подохнуть в одиночку в зарослях или в перелеске, но не дать начинить себя снарядами. Эти двое подвернулись очень кстати, для всех: армия нуждалась в примере, а судье нужен был виновный.
Два гордых собой фараона вели по улицам двух мальчишек. Люди выходили посмотреть на них, посмотреть, как двое жандармов, настоящих, больших, сильных, в начищенных сапогах и отглаженных брюках, держали крепкими руками двух молоденьких оборванцев, еле волочивших ноги, всклокоченных, небритых, с бегающими глазами и пустыми желудками.
Толпа росла, все более сжимая кольцо вокруг арестованных, и, как от любой толпы, всегда глупой, от нее исходила угроза. Люди потрясали кулаками, бросали оскорбления, а иногда и камни. Что такое толпа? Да ничего особенного, обычные люди, безобидная деревенщина, если с каждым побеседовать с глазу на глаз. Но когда они сходятся вместе и стоят, почти приклеившись друг к другу, в запахе тел, пота, дыхания, видя рядом такие же лица, тогда достаточно малейшего слова, справедливого или нет, чтобы превратить толпу в динамит, в адскую машину, в паровой котел, готовый взорваться, только его тронь.
Жандармы почувствовали, откуда ветер дует. Они ускорили шаг. Дезертиры тоже заковыляли быстрее. Все четверо укрылись в мэрии. Мэр поспешил к ним присоединиться. На какое-то время установилось спокойствие. Мэрия — это всего лишь дом. Но дом с сине-бело-красным флагом, навечно укрепленным на фасаде, и прекрасным девизом для наивных первоклашек: «Свобода, равенство, братство», искусно вырезанным в камне, несколько охлаждает опереточных осаждающих. Все останавливаются. Молчат. Ждут. Слышится шум. И через мгновение выходит мэр. Он откашливается. Видно, что у него от страха поджилки трясутся. Холодно, но он утирает вспотевший лоб и резко начинает:
— Расходитесь по домам! — говорит он.
— Отдайте их нам, — слышится голос из толпы.
— Кого? — спрашивает мэр.
— Убийц! — звучит второй голос, немедленно подхваченный, как зловещим эхом, десятком других угрожающих голосов.
— Каких убийц? — говорит мэр.
— Убийц девочки! — отвечают ему.
Мэр в изумлении широко открывает рот, потом приходит в себя и начинает орать. Он кричит, что они головой тронулись, что это глупости, вранье, бессмысленные измышления, что эти два типа — дезертиры, что жандармы вернут их в армию, а уж армия знает, что с ними делать.
— Это они, отдавайте их! — снова начинает какой-то кретин.
— Ни черта вы их не получите, — отвечает мэр, взбешенный и уже заупрямившийся. — Потому что судья поставлен в известность, он уже в дороге и сейчас приедет!
Есть магические слова. «Судья» — одно из них. Как «Бог», как «смерть», как «ребенок» и еще некоторые. Эти слова вызывают уважение, что бы вы ни думали. К тому же «судья» — это холодок по спине, даже если вам не в чем себя упрекнуть и вы чисты, как голубь. Люди прекрасно знали, что судья — это Мьерк. Уже все прослышали о «маленьких земных шариках» — лакомиться яйцами всмятку рядом с трупом! — а также о презрении, проявленном им к малышке, — ни доброго слова, ни сожаления. Но даже если его ненавидели, для всех этих тупиц он оставался судьей: тем, кто одним росчерком пера может отправить вас поразмышлять в кутузку. Тем, кто стряпает вместе с палачом. Чем-то вроде Бабы Яги для взрослых.
Люди переглянулись. Толпа начала рассасываться, сначала медленно, а потом все быстрее, как будто у всех животы прихватило. Остался десяток одиночек, столбом стоявших на мостовой. Мэр повернулся к ним спиной и скрылся в здании.
Хорошая мысль пришла мэру в голову — помахать, как пугалом, именем судьи. Мысль почти гениальная, благодаря которой не произошло суда Линча. Мэру оставалось теперь действительно известить судью, чего раньше он, очевидно, не собирался делать.
Мьерк в компании Мациева прибыл сразу после полудня. Они разговаривали так, как будто были знакомы лет тридцать, что меня не удивляло, потому что я их видел до этого и видел после. Я уже говорил, что эти двое были сделаны из одного гнилого полена. Оба они расположились в мэрии, превращенной в укрепленный лагерь, благодаря поддержке специально прибывших десяти жандармов. Первым распоряжением судьи было требование поставить перед камином в кабинете мэра два удобных кресла и обеспечить вино и закуску, включая дичь, сыр и белый хлеб. Мэр послал Луизетту на поиски всего самого лучшего.
Мациев достал сигару. Мьерк сверился со своими часами и начал насвистывать. Мэр стоял, не зная, что делать. Судья мотнул головой, и мэр понял его жест как приказ привести двух солдат и их охранников. Что он и сделал.
Несчастные вошли в комнату. Огонь, пылавший в камине, вернул краску на их лица. Два сообщника долго рассматривали бедных мальчишек. Я называю их мальчишками, потому что они только-только перестали ими быть. Один, Морис Рифолон, рабочий-типограф, двадцати двух лет, родившийся в Мелене, жил в Париже, в доме №15 по улице дез Амандье, в 20-м округе. Другой, Янн ле Флок, двадцати лет, родился в Плузагене, бретонской деревне, где он работал на ферме и откуда вообще не выезжал до войны.
— Что поражало, — говорил мне мэр позже, гораздо позже, — так это их непохожесть. Маленький бретонец стоял с опущенной головой. Видно было, что его страх обуял. А другой, рабочий, смотрел вам прямо в глаза, высоко подняв голову и почти с улыбкой. Как будто ему было наплевать не только на нас, но и вообще на все на свете.
