Итак, молодая учительница поселилась в маленьком домике в замковом парке. Он просто был создан для нее. Она превратила его в ларец, отражавший ее характер. Ветер без спроса влетал в окна, чтобы приласкать бледно-голубые занавески и букеты полевых цветов. Девушка проводила часы, улыбаясь неизвестно чему, у своего окна или на скамейке в парке, держа в руках записную книжечку в красном кожаном переплете, и смотрела куда-то далеко-далеко, за горизонт, на еле заметную, ей одной ведомую точку. Смотрела скорее сердцем, чем глазами.
Мы ее сразу приняли. Наш городок с трудом открывается чужакам, тем более особам женского пола, но она сумела, непонятно как, покорить всех, даже тех, кто мог сойти за ее соперниц, — я имею в виду девушек на выданье. Они быстро стали кивать ей в знак приветствия, и она отвечала им с той легкой живостью, с которой делала все.
Ученики смотрели на нее открывши рты, а она забавлялась этим без тени насмешки. Школа никогда не была так полна, никогда там не было так весело. Отцы не могли удержать дома сыновей, отлынивавших от любой работы по хозяйству. Теперь им каждый день, проведенный не за партой, казался долгим скучным воскресеньем.
Марсиаль Мер, дурачок, которому бык копытом вышиб половину мозгов, каждое утро клал на порог класса собранный им букетик цветов, а когда цветов не было, пучок травки. От тимьяна шел мятный запах, и сладко благоухала люцерна. Иногда, если он не находил ни травы, ни цветов, он приносил три камушка, чисто вымытых в большом фонтане на улице Пашамор и вытертых о дырявую шерстяную фуфайку. Он убегал до прихода учительницы, чтобы она его не увидела. Другие бы посмеялись над слабоумным, выбросили бы траву и камни. Лизия Верарен медленно поднимала их, пока сидевшие перед ней школьники, замерев, любовались ее розовыми щеками и светлыми волосами, отливавшими янтарем. Она подолгу, будто лаская, держала дары в ладонях. Войдя в класс, ставила цветы или траву в синюю керамическую вазочку, похожую по форме на лебедя, а камушки раскладывала на краю своего стола. Марсиаль Мер наблюдал эту сцену снаружи. Она улыбалась ему. И он убегал. Порой, встретив его на улице, она гладила его лоб, как будто у него жар, а он млел от тепла ее руки.
Многие захотели бы очутиться на месте дурачка. Марсиаль был, в некотором роде, частью их мечты. Девушка успокаивала его, как младенца, а он ощущал себя женихом. И никто не думал над ними смеяться.
VIII
А Дестина? Тут все было по-другому, тут дело темное. Может быть, Барб знала его лучше, чем остальные. Спустя много лет она мне о нем рассказала. Это случилось намного позже Дела, намного позже войны. К тому времени все уже умерли, Дестина в двадцать первом, а потом и другие, и ни к чему было копаться в пепле. Но она мне все-таки рассказала. Наш разговор состоялся под вечер, перед небольшим домом, где она доживала свой век с такими же вдовами. (Сыча в двадцать третьем раздавила телега, которую он не заметил). Барб находила утешение в болтовне и в вишневой наливке, которую в изрядном количестве прихватила с собой из Замка. Вот ее слова:
— Он очень изменился, как только малышка поселилась в домике. Стал прогуливаться в парке, напоминая большого больного шмеля, почуявшего мед. Он ходил кругами, неважно, шел ли дождь, падал ли снег, дул ли ветер. Обычно-то он редко нос наружу высовывал. Возвращаясь из В., закрывался в своем кабинете или в библиотеке, я ему приносила на подносе стакан воды, больше ничего, а потом в семь часов он ужинал. Вот и все. Но когда появилась учительница, все разладилось. Он стал пораньше приезжать из суда и шел в парк. Садился на скамейку и долго читал или разглядывал деревья. А частенько я заставала его у окна, он смотрел в него так, будто что-то выискивал. А с едой-то что началось! Он и так аппетитом не отличался, а тут и вовсе перестал к тарелке прикасаться. Бывало, только махнет мне рукой, и я все уношу. Но нельзя же питаться только водой и воздухом! Я боялась, что однажды он упадет в обморок от истощения и слабости, у себя в комнате или где-нибудь еще! Так нет же! Ничего с ним не случилось. Только лицо осунулось, щеки ввалились да губы еще тоньше стали. Он всегда рано ложился, а тут вовсе спать перестал. Медленно ходил по всем этажам, я слышала его шаги в тишине. Не знаю, что он мог делать, о чем думал или мечтал? По воскресеньям, когда малышка выходила, он старался оказаться у нее на пути. Вроде как случайно, но на самом деле все было подстроено. Я иногда наблюдала, как он выжидал момент, а потом бросался ей наперерез. Она делала вид, что ничего не замечает, не знаю, может, она и впрямь не понимала. Громко здоровалась с ним, так ясно, радостно, и шла себе дальше. А он отвечал еле слышно, очень медленно и застывал на том месте, где они повстречались. И мог долго стоять, будто ждал чего-то, уж не знаю чего, и, наконец, нехотя возвращался.
Барб долго рассказывала про прокурора и Лизию Верарен. Спускался вечер, в хлеву мычала скотина, со стуком закрывались ставни. Я представлял себе, как прокурор вышагивает по аллеям парка, идет к Герланте и смотрит на окна домика, где живет молодая учительница. Нет ничего нового в том, что мужчина на исходе жизни запутывается в силках любви. Это старо, как мир. В таких случаях все приличия идут прахом. Окружающим смешно, а действующие лица ничего не понимают. Даже Дестина, с его холодным, как мрамор, лицом и ледяными руками, угораздило попасть в эту ловушку, даже у него забилось сердце. Ну что ж, это просто делало его человеком.
Еще Барб рассказала, что однажды вечером состоялся торжественный ужин. Дестина велел достать столовое серебро, ей пришлось несколько часов переглаживать льняные салфетки и вышитые скатерти. Прием на пятнадцать персон? Ничего подобного. Только двое, он и молоденькая учительница. И готовила не Барб, а Бурраш, которого специально вызвали из «Ребийона», а подавала к столу Дневная Красавица. Барб тем временем все это обмозговывала, а Сыч уже давно улегся спать. Ужин затянулся до полуночи. Барб попыталась выяснить, о чем они могли столько говорить. И Дневная Красавица сказала ей: «А они только смотрят друг на друга, вот и все…». Барб так и осталась ни с чем. Она выпила несколько рюмочек коньяка с Буррашем и прямо за столом заснула. Утром, уходя, Бурраш ее разбудил. Он все почистил, все сложил. Свою дочку, спавшую блаженным сном, унес завернутую в одеяло. Так-то.
Ночь окутала нас. Старая служанка замолчала, сняла с плеч косынку и покрыла ею волосы. Мы еще долго молча сидели в темноте. Я думал о том, что она мне рассказала, а она рылась в карманах своей старой кофты, будто что-то искала. Несколько падающих звезд прочертили небо. Странно и нелепо, но этого достаточно для тех, кто, упорствуя в своем одиночестве, загадывает желания. И все успокоилось. То, что сияло, продолжало сиять. А то, что было во тьме, погрузилось в нее еще глубже.
— Возьмите, — сказала мне тогда Барб, — может, вам для чего-нибудь пригодится.
Она протянула мне большой ключ.
— С тех пор как я туда больше не хожу, там ничего не трогали. Его единственный наследник — дальний родственник со стороны жены, уж такой дальний, что его никто и не видел. Нотариус сказал, что он уехал в Америку. Вряд ли он вернется, да и как его разыскать, сами подумайте!… Я тоже скоро помру… Вот вы и будете вроде хранителя.
