— Куда? — не поняла она.
— Колодец — это связь, вход, понимаешь? И жертвы ему приносят — бросают мак, деньги, соль. Обмывают младенцев водой из него, особенно на праздники — от судорог, кланяются, просят здоровья, удачи и защиты от нечистой силы. На Троицу обкладывают татарским зельем и обливаются водой в полнолуние. Вода в полнолуние имеет большую силу.
— Как я… тогда?
— Как ты.
— А сухой?
— Сухой тоже.
— Но зачем?
— А где, по-твоему, копают колодец? — спросила Марина.
— Ну… где источник.
— Да, где источник. А сухой — для дождевой воды. Чтобы собирать ее. В ней своя сила.
— Так колодец — это магия? Если вокруг него совершают обряды…
Марина пожимает плечами:
— Все, что человек не понимает, магия. Травы — магия. Полнолуние — тоже магия. А ты знаешь, что если собрать травы на Ивана Купалу, то они крепче действуют? Чем не магия? Да и старые обжитые места, вроде нашего Городища, тоже магия. Ты спрашивала, если заболеет кто, куда бежать? Так вот, скажу тебе, что не болеют здесь, поняла? Катя сестру привезла, эпилепсия у нее, припадки были частые, разбивала в кровь голову, а у нас не было ни одного. Оришка старая ни разу не посещала врача, все на травах да на воде местной. До девяноста двух дожила в трезвой памяти и крепости духа. Знаешь, я иногда думаю, что время у нас стоит… как стало тыщи лет назад, так и не продолжается больше. Вроде шара или пузыря. Или кармана. Ученые, что приезжали, говорили, тут карстовые карманы под землей. У нас гора есть невысокая, из громадных валунов составлена — сходим потом, покажу, — их ледником пригнало, пещеры там и, говорят, еще бездонные шахты — карманы. Еще говорят, что люди там прятались от татар. Правда ли, нет ли… никому то не ведомо. Если бы спуститься и посмотреть, но лучше ничего не трогать, да и некому.
У нас течение жизни другое. Электричество провели лет пятьдесят назад, да все перебои были, все выбивало, пока совсем не пропало. Не нужно оно тут. Природа протестует, не хочет насилия — в городе ее обуздали, а здесь она хозяйка. Часы вот тоже останавливаются.
Ты говорила, а что, если война… как мы? Так было ж воен немерено, орды приходили, да и гинули, а Городище оставалось нетронутым. Тут и курорт хотел строить один богатей, привозил ученых, якобы источники у нас целебные и вода в речке тоже — родники со дна бьют, анализы брали, жили чуть не месяц — каждый день гулянки, водка, блуд.
— И что?
— Плохо кончилось. Самый главный исчез без следа, а остальные собрались в одночасье и съехали. И с тех пор никого не было. Шесть лет уже. Да и с профессором беда случилась, я тебе говорила.
— Как он исчез?
— Кто ж знает как. Тут топи есть, кто не знает, лучше не соваться. Не дай бог, провалишься. А может, кто из своих прибил — женщину не поделили, или еще чего. Лес все скроет.
Марина смолкла. Наступила пауза. Тишина стояла удивительная, только лес негромко шумел…
— Положи руку на камень, — сказала вдруг Марина. — Вот сюда. — Она показала на край замшелого грубо обработанного камня в стене колодца. — И закрой глаза. Слушай!
Татьяна послушно положила руку на теплый шершавый булыжник, закрыла глаза.
Негромкое пошумливание леса стало чуть громче, словно проявилось. Жужжали насекомые. Оглушительно пахли цветы бузины. Татьяне казалось, что камень под ее ладонью слегка пульсирует. Как живой.
— Повторяй за мной, — говорит Марина. — Прошу покоя. Говори!
— Прошу покоя, — покорно повторяет Татьяна.
— Каюсь в грехах вольных и невольных…
— Каюсь в грехах вольных и невольных…
Она повторяет, испытывая странное чувство оторопи, игры, действа «понарошку». Камень под ладонью бьется, как живой. «Язычество какое-то!» — думает она и послушно повторяет.
— Защити и спаси… — негромко, нараспев выговаривает Марина.
— Защити и спаси… — нараспев, невольно следуя ее интонациям, повторяет Татьяна.
— Теперь брось что-нибудь, — говорит Марина. — Вроде как подарок.
— Бросить? У меня ничего нет!
— Подумай.
Татьяна нерешительно расстегивает золотую цепочку с голубым камешком, медлит секунду-другую — жалко, — и бросает в колодец. Цепочка с легким шелестом проваливается сквозь толстые стебли и листья дудника…
Марина смеется дробно.
— Теперь связана цепью и золотом, причастилась! Не жалей, не убудет.
…Они собирают травы. Марина рассказывает о каждой. Потом ведет Татьяну на земляничную поляну, красную от ягод и белую от мелких цветов. Татьяна замирает от невиданной красоты.
В эту ночь и последующие ночи она спит спокойно, ей ничего не снится…
…Она поднимается на свой пятый этаж по заплеванной лестнице, звонит соседке Лизе Евдокимовне. За дверью движение, ее рассматривают в глазок. Голос Евдокимовны неуверенно спрашивает:
— Танюша, ты?
— Я, теть Лиза, — отвечает она, чувствуя, как перехватывает горло. — Откройте!
Дверь немедленно распахивается, и Евдокимовна, постаревшая и растолстевшая, обнимает ее.
— Танечка! Приехала! Да где ж ты была, родная? И соседи спрашивают, а я не знаю! Боялась, не случилось ли чего. — Соседка даже заплакала от потрясения.
— Не случилось. Вот, вернулась. Не плачьте, тетя Лиза. А Лена все еще живет у меня?
Лена — дочка Евдокимовны. Когда Татьяна сказала, что уезжает, та попросилась пожить, а то от матери житья нет, совсем задолбала.
— Ленка вышла замуж, да они уехали, дом купили в деревне. Сад, огород… Год уже, почитай.
— А как вы?
— Я? Ну как… здоровье сама знаешь какое в мои годы. Ты насовсем?
— Да, тетя Лиза. Насовсем. Найду работу, и заживем.
— Ты не голодная? А то пошли, накормлю! Я борщ сварила.
— Город очень изменился, — говорит Татьяна, когда они сидят за столом. — Я шла пешком с вокзала.
— Разве? Не заметила, — отвечает Евдокимовна. — Да я и не выхожу почти. Только разве в магазин. Да и куда идти? Кино — дома по телевизору, девочки иногда зайдут, посидим, маму твою помянем. Рано ушла… — вздыхает соседка. — А ты как? Замуж не вышла?
— Не вышла.
— Трудно сейчас найти человека, мужик нынче балованный, до денег жадный. Ленкин, ничего плохого не скажу, работящий. А работа на селе — не приведи господь! Пока молодые — хорошо, а потом? Я у них гостевала, огород обихаживала… Я тебе так скажу, Татьяна: не нужны мне ихние ранние огурцы и редиска, чтоб так корячиться!
Татьяна вспоминает обильный огород Марины и непроизвольно вздыхает.
— По мне город, хоть какой, а лучше. Свое отработала — и отдыхай, а на селе — без продыху! И ночью и днем, с утра до вечера! Ленка дурная, любовь у них, и еще эта… эко-ло-гия! Все без нитратов. А по мне — пускай нитраты, не помер Гаврила, так болячка задавила. Зато в окно гляну, а там — двор, люди ходят. Участковая врачиха придет, давление померяет, аптека рядом. Мы городские, нам тут и помирать. Не приживаемся мы там.
