…Жанна добралась домой глубокой ночью. К счастью, дорога до города ей была знакома. По ней ездят в дачный поселок, и она бывала там не раз. Спасибо, что не вывез в лес — оттуда ночью не выбраться.
Город был безлюден. Часы показывали два — ей удалось поднести руку к глазам. На остановке она стояла в двенадцать дня. Часы он с нее не снял, а мог бы — часы дорогие. Честный человек, не какая-нибудь шантрапа. Не разменивается на мелочи. Серьезный. Приговорил — привел в исполнение. А она, дрянь живучая, сбежала. Сбежала! Да если бы он предполагал такое, он бы… Он бы?! Мысль так поразила ее, что Жанна остановилась. Он бы… что? Контрольный выстрел? Бросил бы в реку? Глазам стало больно, и она расплакалась. Слезы были соленые, от них защипало кожу. Одернула себя — прекрати реветь! Но остановиться не могла.
Она вошла в гулкий подъезд, негромко подвывая и шмыгая носом. Вспомнила о собаке, снова вышла. Щенок был тут! Всю дорогу он плелся следом.
— Иди сюда! — позвала она. — Заходи!
Он не двинулся с места, только настороженно смотрел ей в глаза. А еще говорят, что животные не выдерживают человеческого взгляда. А этот… Жанна присела на корточки, охнув от боли. Колено взорвалось колючками. Протянула руки, позвала:
— Ну же, иди!
Щен нерешительно подошел, и она схватила его, покачнувшись, едва не шлепнувшись на землю. Он задергался у нее в руках, пытаясь вырваться, но она держала крепко. Зачем? Она не знала. В руках у нее билось живое, испуганное существо, с мягкими детскими косточками. Так они и пришли домой. В прихожей она отпустила его, и щенок тут же спрятался под вешалку. А она пошла в ванную. Из зеркала на нее взглянула… Господи! Да что же это такое? Страшное, черное от запекшейся крови, распухшее лицо, спутанные волосы, в которых застрял мелкий мусор. Смутная мысль — хорошо, что ночь! Никто не видел.
Она стала раздеваться, охая от боли. Ныло все тело. Колено раздулось и стало как колода. Сбитые локти, исцарапанные руки. Она ощупала ребра — говорят, они легко ломаются. Было больно, но терпимо. Может, обойдется. Пришла мысль — что же делать? Бежать в полицию? Звонить маме? Только не это! Кому? Ирке? Тете Соне? Нет! Стыдно! Ее почти убили, а ей стыдно! Да орать на весь мир надо! Стыдно! Бросили на свалке, как падаль. Стыдно.
А что седой — спит или наливается водкой? Отходит от стресса? Ему не страшно? Не стыдно? Он не боится? Почему не боится? Ведь есть же что-то! Не может не быть! Есть кто-то, кто видит и… ставит на счетчик! Нельзя же так просто отнять жизнь! Почему нельзя? Можно. Все можно. Все! Гром не грянет, никого не призовут к ответу. Седой неспроста так быстро сообразил, что делать — похоже, схема отработана. Любого, кто ему мешает, — в расход. Любого, кто опасен, — в расход. Свободен!
Страшно. Господи, как страшно! Ее затрясло. Зубы выбивали дробь. Она достала из шкафчика перекись водорода. Зашипела от боли, наблюдая, как пузырится, вздуваясь, белая пена. Подула на руки, помахала ими в воздухе. Открыла кран и застонала от облегчения — включили горячую воду. Профилактика закончилась, или взяли тайм-аут. Она погрузилась в ванну, закричав от боли.
Она лежала в воде закрыв глаза, впитывая тепло. И снова плакала, не зная, как жить дальше. Что делать?
Завернувшись в мужской махровый халат, синий в зеленые полоски, — осколок супружества, босая, она пошла на кухню. Достала из ящика нож. Подержала в руке, взвешивая. И представила, как бьет седого… в живот! В грудь! Снова в живот! Й-а-а-а!
Полиция? Кто докажет? Кто будет искать? Осталась жива — ну и радуйся. Скажи спасибо. Спасибо скажи, дура! Кому?
Она внимательно рассматривает нож с твердым зазубренным лезвием и агатово-латунной рукояткой — для мяса, производство «Fabrique a Thiers France». На рукоятке у самого лезвия фирменный знак — металлическая муха в натуральную величину. Подарок бывшего на день рождения. Женщине — ножи, такой вот оригинал! Не забыть потом стереть отпечатки пальцев. Чтобы не нашли. Посмотреть седому в глаза. Она не помнит лица, только белые волосы, но он-то ее помнит! Он вспомнит, когда придет время, не может не вспомнить…
Она кладет нож на стол, достает из буфета бутылку коньяку, наливает в чашку. Пьет залпом, содрогаясь от отвращения. Хмель ударяет в голову мгновенно. Часы бьют четыре. Чашка падает на пол и разбивается. Жанна, покачиваясь, бредет в спальню, падает на кровать и проваливается в никуда.
…Жанна проснулась от пронзительного телефонного звонка. За окном солнце и день-деньской. Она нашаривает мобильник — оказывается, он дома, вчера она забыла сунуть его в сумку. С седого можно снять обвинение. Оправдан. Не вор, честный человек. Честный убийца.
Мама. Спрашивает, как прошел первый день отпуска, голос нарочито радостный — моральная поддержка. Сначала мать пыталась объяснить, что развод — не конец света, жизнь продолжается, все еще будет, какие твои годы! Потом прикрикнула, потом испугалась, и в голосе ее появилась эта нарочитая жизнеутверждающая радость. Она просто не знала, что делать. Бедная мамочка! «А ты — свинья! — подумала Жанна о себе. — Ты можешь сделать ей приятно и не взваливать на нее свои проблемы? Не корчить кислой физиономии в ответ на вопрос «как дела»? А наоборот, бодро ответить: «Отлично!» И не сидеть каменным истуканом на родительском диване, подпихнув под себя подушку, отмахиваясь от вопросов, как от назойливой мухи, а похлопотать на кухне, выкладывая в вазочку принесенное печенье? Приготовить чай?
Почему мы не кричим о своей любви? Ведь так легко опоздать.
Как прошел первый день отпуска? Хорошо! Просто отлично! А сегодня будет еще лучше — дождь наконец прекратился! Не хочешь в кино, спрашивает мама осторожно, напуганная ее энтузиазмом. Только не сегодня, отвечает Жанна, на сегодня она договорилась с Иркой…
Мать довольна — у дочки веселый голос. Маме хочется сказать — еще не вечер, все будет хорошо, но она только вздыхает, и Жанне вдруг кажется, что мама ее побаивается. Мама, всю жизнь проработавшая участковым врачом, с ее скромной пенсией, робеет и побаивается удачливой, самостоятельной, богатой дочки. От жалости у Жанны сжимается сердце, щекочет в носу, и она говорит: «Мамочка, я тебя очень люблю». Та замирает на миг, а потом говорит: «Я тебя тоже очень люблю, Жанночка, девочка…»
Кажется, она снова собирается заплакать. Лицо болит, ноет разбитое тело. Услышав шорох, Жанна испуганно поворачивает голову и видит на кровати рядом с собой давешнюю собаку, щенка со свалки, ее нового знакомого. Он делает вид, что спит, скрутившись в клубок, подглядывает одним глазом, готовый вскочить и убежать при малейшей опасности. Неимоверно грязный — настоящий пес со свалки — на золотистом атласном покрывале. Ты была вчера не лучше, говорит она себе. А ты, чучело, мог бы и на коврике поспать, не велик барин! Она встает, охнув, сгребает щенка и тащится в ванную. Пес не вырывается, только его бьет крупная дрожь. Тоже боится? Но смирился, похоже. Признал ее за старшего. Колено болит меньше и, кажется, сгибается. И ребра вроде отпустило. Свет мой, зеркальце, скажи… Из зеркала на нее смотрит отвратительная распухшая синяя физиономия. Руки в синяках и царапинах прижимают к груди грязную собаку.
