– Вот, берите наши, мы сегодня уже улетаем!
Маша обернулась: толстяк-американец протягивал ей свой билет, за его спиной улыбалась толстуха:
– Он действителен до конца дня! Хороших вам лондонских каникул!
– Спасибо. – Маша взяла билет и, помахав рукой американцам, залезла в автобусное нутро и поднялась на второй этаж без крыши. Гид – молодой прыщавый парень со скучающим лицом – сидел здесь же, держа в руках микрофон.
– Следующая остановка – «Монумент», – протяжно, с акцентом истинного кокни проговорил он. – Воздвигнутый в 1671 году в память о Великом лондонском пожаре в честь восстановления Лондона. – Парень замер, тоскливо глядя куда-то в сторону, и Маша решилась.
– У меня есть вопрос.
– Да? – Парень взглянул на нее без особенного интереса.
– На Чипсайд выходит улочка – Олд Джуири. Вам что-нибудь известно о ее происхождении?
Гид втянул носом воздух, неопределенно повел плечами:
– Не-а. Но, судя по названию, еврейское местечко.
«Болван! – подумала Маша. – Это я и без тебя знаю!» Видимо, эта мысль столь явно читалась на ее лице, что парень поспешил исправиться:
– Ну, я имею в виду, что-то вроде гетто. Там же рядом и синагога была, потом в церковь переделанная, и кладбище единственное, где евреев можно было хоронить… Ну и Чипсайд, ясное дело.
– Что такого ясного в Чипсайде? – нахмурилась Маша.
– Так это… – Парень почесал за ухом. – Шикарная была в свое время улица, золотых дел мастера, серебро, драгоценности, все дела… – И он испуганно покосился на замершую Машу. – Ведь это… еврейский бизнес, нет?
* * *
В 9 утра Маша уже сидела в приземистом здании по адресу Нортхэмптон, 40, напротив Спа-Филдз-парка – там, где в Лондоне располагались городские архивы. Для начала она попросила все, что касалось Чипсайда в интересующую ее эпоху. Материалов оказалось много. Прежде всего, потому, что Чипсайд, несмотря на название, связывающее его с чем-то дешевым, был в тюдоровской Англии одной из богатейших и оживленнейших улиц, оккупированной гильдией ювелиров, которые торговали кроме украшений серебряной и золотой посудой. Выходящие на улицу витрины в XVI веке блистали драгоценными камнями, украшались шелками и гобеленами – по словам очевидцев, ни Париж, ни Флоренция того времени не являли взору такого изобилия. Немудрено, что торжественная процессия при вступлении на престол очередного монарха, отправляясь с большой помпой от Тауэра к Вестминстерскому аббатству, проходила именно по этой улице. Маша задумчиво смотрела на копию гравюры 1547 года, запечатлевшей Чипсайд во время коронации Эдварда VI. Даже если допустить некую художественную вольность, картинка впечатляла: по улице двигались всадники на лошадях в богатых попонах, за ними – лучники. Простой люд, пришедший поглазеть на процессию, толпился вдоль дороги. А у входа в каждую ювелирную лавку гордо стоял владелец в берете с пером, бархатном камзоле и широких штанах-буфах, изрядно набитых ватой. Витрины, явно еще более украшенные для такого случая, ломились от богатых товаров; с балконов, заполненных дамами, свисали ковры и стяги; а еще выше, цепляясь за скаты крыши, сидели мальчишки-подмастерья. Маша вспомнила, что в России в том же году короновался свой монарх – первый царь всея Руси Иван Васильич. Итак, подумала она, разбирая торговые бумаги, принадлежавшие гильдии ювелиров, среднестатистическая ювелирная лавка в те времена выглядела как длинная кишка метра два в ширину и метров десять в длину, иногда изогнутая в форме буквы L. Главная ценность – окно – служила двум целям: торговой, в качестве витрины, и рабочей – так как ценнейший дневной свет был необходим ювелирам и огранщикам камней. Все же остальное пространство тасовалось и делилось на многочисленные отсеки, часто между несколькими семьями: пара этажей, мансарда, подвал… Внутренний двор, узкие проходы, выходящие на боковые улочки. Гильдия старалась по возможности честно руководить этим муравейником, сдавая помещения в аренду только «своим» (членам гильдии) от двух до пяти фунтов в год и запрещая пересдавать лавки третьим лицам… Все дрязги лавочников были подробно задокументированы и сохранены в архивах, и, прочитав парочку («В апреле 1600 года мистер Джорж Ландэйл, к вящему неудовольствию своих коллег, устроил печь на чердаке, проведя дымоход через соседей…»), Маша поняла, что ювелиры той поры мало отличались от жителей коммунальных квартир, разве что роль ЖЭКа выполняла гильдия. Все списки по аренде были заключены в книги почтенной корпорации, организованные по годам, и Маша медленно вела пальцем по столбцам, вникая, кто, с какого и по какой срок арендовал ту или иную лавку и по какой цене… Почерк необыкновенной красоты был сам по себе произведением каллиграфического искусства – необходимые в ту эпоху завитки сочетались в нем с бухгалтерской четкостью: Вильям, Джон, снова Джон, Эдмунд, Уолтер, еще раз Джон. Вдова Вильяма, сын Джона… В среднем лавка сдавалась на 30 лет, и, если учесть продолжительность жизни в ту эпоху, аренда легко могла захватить три поколения. Маша решила, что должна отсмотреть арендаторов с 1576-го – года испанской резни в Антверпене, когда оттуда предположительно уехал Менакен, – и до 1600-го. Она нашла несколько лавок, где рядом с именами ювелиров обозначалось: почил, контракт аренды передан вдове, но нигде не фигурировало имя Розалинда. Тогда Маша выписала все дома, где бизнесом после смерти супругов стали управлять их жены. За интересующий ее период таких оказалось восемь. И снова погрузилась в многочисленные списки дрязг, отслеживая теперь исключительно «свои» дома. И дождалась: в 1571 году некий Адриан Брокенпотте, чужестранец, судился с местными ювелирами на тему ставен. Как поняла Маша суть конфликта, гильдия запрещала не ее уважаемым членам работать на виду у прохожих. Хорошо работающий иностранный мастер привлекал внимание и – покупателей. Отнимая, таким образом, гипотетическую выручку у своих английских коллег. По решению суда Адриан был обязан поставить на свои окна решетку, но не успел, так как помер. Вдова, Розалинда, урожденная Эндрюс, настояла на том, что оставит окна не забранными решеткой, чтобы распродать товар мужа и «иметь возможность поднять восьмерых детей». Вернувшись к «арендным книгам», Маша удостоверилась, что миссис Эндрюс распродавала свой товар еще лет двадцать. Дети, похоже, были благополучно выращены. Но, чтобы продержаться на плаву в таком конкурентном месте и защитить свои окна от притязаний соседских лавочников, нужно было обладать недюжинным характером, силой воли и, возможно, красотой, во все века упрощающей жизнь ее обладательницам. Всеми теми качествами, которые позволяли в ту эпоху чужестранцу найти дом не по адресу, а по его прозвищу: «дом Розалинды»… Маша подняла красные глаза от архивных документов. Осталось немного: наложить нынешнюю нумерацию на нумерацию лавок в XVI веке. Маша достала современную карту: лавка Розалинды находилась между Гаттер и Фостер Лейн. По Машиным подсчетам, получался дом 30 или 32. Там, где сейчас в огромном стеклянном здании располагалась марка недорогой мужской одежды, а напротив – забегаловка быстрого питания. Маша вспомнила это здание – она проходила мимо него вчера. Совсем рядом высился шпиль церкви Мари ле Боу, построенный уже после страшного пожара и не тронутый немецкими бомбежками в 1940-м. А если развернуться в сторону Тауэра и посмотреть чуть левее… Маша прикрыла веки и представила себе дома с деревянными перекрытиями, высокие трубы, мостовую и – наискось – громаду старого Сент-Пола, его высочайший в Европе шпиль, вздымающийся над средневековым городом, как символ победы духа над мирским: массивные каменные стены, стрельчатые окна, пламень цветных витражей… Маша распахнула глаза: теперь она знала, где играли фламандские дети с ее изразцов. «Впрочем, похоже, это были английские дети», – с улыбкой сказала себе она. Время было уже позднее – архив закрывался через пятнадцать минут. Посетителей попросили сдать документы. Маша послушно собрала бумаги и подошла к архивариусу – даме с коротким светлым каре, прозрачной фарфоровой кожей и ярко-синими глазами. «Английская роза!» – вспомнила Маша типичный комплимент для британских красавиц. А вслух сказала:
