По мере того как Василько отдалялся от села, уже другие мысли овладели им. Янка, Пургас и чувства, связанные с рабой, – все это отхлынуло перед волнующим ожиданием встречи с Москвой.
Он приближался к городу, в котором впервые увидел белый свет. С Москвой у него были связаны первые проблески памяти, первые запахи, радости и печали. Из Москвы его погнали на рать жестокосердные бояре. Он чудом не отведал каленой стрелы и острого меча, познал бедовый мир, окреп, дослужился до свободы и жил себе не тужил без родного города, как и город обходился без него.
Но если Москве не было никакого дела до удальца, то Василька все чаще била кистенем тоска: внезапно нахлынет, вызывая душевную смуту, и нестерпимо захочется бросить все и прогуляться по знакомым улочкам, взойти на заборала, насладиться земными красотами, затем вдохнуть тепло родной избы, пройтись по полузабытому подворью.
К удивлению Василька, первая после длительной размолвки встреча с Москвой оказалась обыденной. Город принял его равнодушно; он как бы жил своей жизнью и не встрепенулся, по-отечески не возрадовался, когда узнал былого воспитанника. А может, не узнал вовсе либо сам воспитанник оказался суетливым, все торопился, не желая растравлять черствую душу.
Москва же обросла подворьями, расползлась вдоль реки и от реки. Кремник почернел и стал казаться ниже, лес подле посада поредел, попятился, и церквей заметно прибавилось, и монастыри обложили предградие, как ловцы медвежью берлогу.
Особенно прискорбной оказалась для Василька последняя встреча с Москвой. Лил нудный моросящий дождь. Было так сыро, грязно и мрачно, так горько на душе, оттого что почти в одночасье потерял и мать, и службишку, так не хотелось видеться с сестрой и выслушивать ее упреки за почившую в одиночестве мать, отвечать на огорчавшие расспросы знакомых и внимать их подчас равнодушным, сожалеющим речам, что он проехал через город, не остановившись.
А мать будто присутствовала на улочках Москвы. В каждой встречной пожилой женщине ему чудилась она, каждое знакомое подворье, церквушка напоминали о том, что она была, но отныне ее нет и никогда не будет. Оттого он не только еще острее ощущал потерю любящего и печалующего человека, но с душевной ноющей болью понимал, что оборвалась так мало ценимая связь с родиной, что теперь все будет в Москве не так, как ранее и как ему хотелось; останется память, но исчезнет уверенность, что он в Москве свой, что всегда найдется угол, где его накормят, обогреют и утешат и где он на миг может окунуться в безмятежную веселую сторонушку, величаемую детством.
Чувство огромной, невосполнимой потери до такой степени огорчало Василька, что он с трудом подавлял желание громко и протяжно завыть. Он проклинал себя за то, что не ценил матери и родного очага, он проклинал человеческое безжалостное существование, которое, повинуясь какому-то злому и мстительному наказу, гонит человека в жестокий иссушающий полон, именуемый одиночеством.
Глава 14
Бессонная ночь сказалась. Веки тяжелели и против воли закрывались; мысли поплыли, растворяясь и исчезая, словно лед в талой воде; шапка то и дело съезжала на лоб. Василько ехал в полудреме. Забытье менялось коротким пробуждением, удивленным взглядом мутных очей на медленно меняющуюся обстановку.
Помнит он подрагивающую шею и пофыркивание Буя, да изредка косящийся в его сторону сине-огненный лошадиный глаз, да искрящийся снег внизу и по сторонам.
Только подъезжая к городу, он смог осилить дремоту, так как спешился и натер лицо снегом.
Впереди показался холм, на котором угадывались очертания высоких стен и шатровых стрелен града. Он ехал по льду реки, но не той озорной и извилистой, что огибала его село, а многоводной, широкой, несшей свои студеные струи в земли дальние, незнаемые и заветные.
Когда-то она казалась самой великой рекой на земле – он с обидой узнал, что Москва-река меньше Оки и Волги, и испытывал к ней такую же жалость, какую бы испытал, обнаружив давно забытую и когда-то любимую игрушку.
Там, где река изгибалась лукою, правый берег горбился, полз круто на тянувшиеся с полверсты вдоль реки горы. В их сторону Василько посматривал неприязненно. На горах находилось село Воробьево, вотчина самого лютого его недруга, Воробья. Слева от Василька лежала низмень, вдававшаяся большой лукой в реку и простиравшаяся до самой Москвы. Летом на ней зеленели и источали томное благоухание поемные луга. Паслись на тех лугах скот да табуны коней. Сейчас же здесь белая пустыня. Снега сравняли берег и реку, их пронизывали людские и звериные следы.
Василько съехал с русла реки и направил коня по наезженной санной колее, пересекавшей низмень и бежавшей к городу. Чем ближе Василько подъезжал к Москве, тем больше она открывала его взору свое чрево.
Посад облепил вершину холма. Со стороны казалось, что посадские подворья силились скинуть в реку Кремник, дабы самим взобраться на холм и усесться на престоле в тишине и прохладе. Только лезли дворишки вразнобой, нестройно и, потонув в снегах, обессилев, завязли накрепко, удивляя сторонний взгляд великим безнарядьем: кто притих у подножия холма, кто – на его склоне, а кто совсем оплошал и замер в одиночестве, холодными ветрами обдуваемый, колкими снегами заметаемый.
Думалось, что город спит, разморенный вечным и однообразным унынием природы, и Василька встретит тихое, равнодушное царство. Но навстречу показался воз. Возница так закутался в кожух, что Василько едва различил его бородку и малиновый кончик носа. Его заиндевелая кобылка, увидя Буя, замедлила ход, но тут же от окрика седока спохватилась и побежала, обдав Буя и Василька снежной пылью.
Вскоре показалось первое подворье: утонувший в сугробах тын, устремившийся к небесам журавль, крытая толстой снеговой шапкой крыша избы. Потом – следующий двор, затем – третий, а там – малая, будто игрушечная, церквушка, уместившаяся под сиротливым и оголенным дубом. Пошли гулять по сторонам кривые и тесные улочки, голые пустыри и наглухо отгородившиеся от мирских соблазнов монастыри.
Шедший впереди низкорослый посадский, услышав топот и храп Буя, испуганно метнулся с дороги. Увязнув по пояс в снегу, он поспешно стащил с головы шапку, настороженно взглянул на Василька и призадумался: нужно или не нужно кланяться неизвестному всаднику? Порешил – не надобно. Он уже сделал движение, чтобы надеть шапку, но напоследок остерегся и остался в памяти Василька простоволосым, с занесенной над головой рукой.
Морозный воздух прорезал колокольный звон, вспугнув и подняв в небеса воронье. Над круто изгибающимся монастырским тыном показалась стена Кремника и более не исчезала из виду. Улочки стали оживленней и грязней, послышался приглушенный гул торжища, запахло дымом, смолой и навозом. За поворотом перед Васильком открылся торг.
Василько прикрыл очи, настолько ему показались непривычными людская круговерть, смешение ярких цветов, то воркующий, то пронизывающий и настораживающий шум. Он даже немного растерялся, с сожалением вспомнив, как ранее бодрило его многолюдье.
Василько спешился и некоторое время ходил по торгу не столько в поисках нужного товара, сколько заново впитывая звуки, дух и видения большого города. Постепенно он ощутил отличие от виденного и слышанного им ранее на торгах. Чего-то не хватало на московском торгу, чего-то привычного, отсутствие которого сразу же бросалось в глаза. Не было веселья: визгливых звуков гудков, бодрящего буя бубна, разудалых и насмешливых ряженых скоморохов.
