– Ты бы еще лучину бросила, – раздраженно попеняла Матрене приземистая женка с ввалившимися щеками. – Во-он откуда нужно дрова носить. – Она показала на стоявшего в стороне и бившего топором по бревну монаха.
Со стены прокричали, что татары приближаются ко рву в тяжкой силе. На прясле забегали. Посвист стрел стал более частый и дружный. Темный, показавшийся Матрене округлым предмет ударился оземь вблизи ее ног. Матрена с трепетом увидела, как из-под черепков расползается по снегу густое, сальное дымившееся месиво.
– Опять поганые принялись нас травить! – сокрушенно прокричал кто-то за спиной Матрены.
Пронзительно заголосили трубы. Бывшие у костра женки кинулись к стене. Матрена пребывала в растерянности, не ведая, как ей быть.
– Что встала на открытом месте? Прячься! – кричали ей находившиеся у стены женки. «Это мне кричат, чтобы я без дела не стояла», – решила Матрена. Она взяла длинную жердину и понесла ее к пролому. «А не попеняют ли мне, что я взяла легкую ношу?» – подумала она и тут же изумилась, потому что у пролома осажденных и след простыл. На прясле они стоят, в стрельне сидят, за стеной попрятались, а у пролома нет ни одной живой души.
Ее окликнули со стены. «Эта жердина нужна на прясле», – посчитала она и направилась к лестнице. Мелькание стрел стало настолько частым, что Матрена пригнулась. Она представила, что сейчас стрела ударит ей в лицо, вопьется в самое око, и будет ее томить нестерпимая боль, а Олюшка поиспугается, увидев мать изуродованной.
И тут ей почудился голос дочери. Матрена распрямилась и посмотрела по сторонам. По опустевшему пространству перед Наугольной бежал в сторону стрельни отрок в червленом кожухе. Он был простоволос – русые волосы ежиком торчали на макушке. У Матрены отлегло от сердца, но облегчение сменилось тревогой. Отрок бежал прямо к пролому, навстречу косому рою татарских стрел.
– Исстреляют, окаянные, чадо! – воскликнула она. Немного поколебавшись, Матрена бросила ношу и устремилась к отроку.
У чада было пухлое и румяное личико. Он бежал, чуть наклонив голову вперед и путаясь в длинных полах кожуха.
Подле виска Матрены пролетела стрела. Шум от осадных работ, пролом в стене, кричавшие ей женки и ратники, судьба мужа, Олюшка – все, что волновало и занимало Матрену, уступило место желанию уберечь дитя. Матрене было жалко его, нерадивого и несмышленого; хотелось, как родного сына, заслонить от погибели. Верилось, что ее Оницифора вот так же уберегла чья-то сердобольная душа.
Когда до отрока остались считаные шаги и Матрена уже раскинула руки, чтобы обхватить его, что-то толкнуло ее под лопатку. Она вскрикнула и упала, подмяв под себя мальчика.
Глава 72
С утра татары метали со стороны реки каменья и горшки, учинили многое стреляние, а с напольной стороны пошли на приступ. Если бы Филипп не поставил на прясла возле Владимирских ворот княжью дружину, быть беде. Дружинники вместе с посадскими побили немало татар. Ворогов полегло во рву столько, что он сровнялся с землей. Осажденные тоже понесли потери: из княжей дружины многих недосчитались.
Надобно было помочь молодцам, но воевода гнать ратников с других прясел к Владимирской стрельне не велел. Он был убежден, что самую лютую пакость татарскую надо ожидать со стороны Москвы-реки.
И бегал Вышата со слугами по дворам, был на Маковице, в храмах, и где уговорами, а где и силой гнал вьюношей и женок, чернецов и черниц, гнал стариков к Владимирской стрельне. Иногда в его сети попадались изнеженные боярские холопы и мордастые тиуны. Глядя на них, воевода помышлял, что если еще раз хорошенько прочесать боярские подворья, то пять десятков крепких мужей набрать можно.
– Господине! От князя гонец прибежал. Спрашивает князь: отбились ли?
Воевода устало посмотрел на спрашивавшего отрока. На щеках у отрока играл румянец, очи будто молили: «Выдели меня, воевода! Поручи дело великое, какое Васильку поручил!» «Все вы едины, – помыслил воевода, – по младости жаждете чести и славы, а в старости – богатства и покоя».
– Скажи гонцу, что погнали от стен окаянных, – ответил воевода. Филипп находился на прясле, примыкавшем к Владимирской стрельне. Его окружали люди, только что вкусившие плоды нелегкой победы, а внизу, на посаде, был ворог, страшный в своем неистовом и диком разгуле, но на время подавленный очередной неудачей. О том, что его можно осадить, узнали княжьи дружинники, но не знал этого князь Владимир и потому гнал гонцов, искал успокоения своей издерганной душе.
Филипп со стены наблюдал, как отрок, спустившись по лестнице, подошел к сидевшему на саврасом жеребце княжьему гонцу. Гонец, дюжий молодец, выслушав отрока, погнал коня на Маковицу. «Сколько таких по дворам сидят? С полсотни или поболее того? – опять задумался воевода, имея в виду гонца. – Мне бы еще сотни три крепких воев, и не взять Москвы татарам».
А все болела у воеводы душа о Наугольной. Нужно ему быть там. Здесь же, у Владимирских ворот, молодцы из княжьей дружины сильны, их еще на день и ночь хватит, а там – рана кровоточащая, муки душевные.
Он спустился со стены, сел на коня и в сопровождении двух отроков поехал к Наугольной не ближним путем, а кружным, через Маковицу, намереваясь заглянуть на короткое время домой, увидеть жену и детушек.
«Все-таки конец града близок», – помыслил воевода не столько оттого, что силы ворога были велики, а число осажденных таяло не по дням, а по часам, а потому, что его сопровождали всего два отрока. Исстари повелось: чем более холопов сопровождало господина, тем более он славен и именит. И в мыслях Филипп никогда не держал, что может опуститься до такого оскудения. Но сейчас ему не до чести – одни скорбные мысли и кручина, горестный путь к Наугольный, тягостные видения.
Вот и Маковица. Запустение. Сор. Брошенные сани. На сердце воеводы невольно давил вид обезлюдевшей площади. В храме Рождества шла служба. Филиппу почудилось в доносившихся из церкви звуках пения что-то безнадежное и погребальное.
«Увы мне, увы! Худо и тяжко! Сколько еще простоит Москва? Людей на пряслах хватит где на день, а где всего на полдня, – печалился воевода. – А дальше что?» Он даже зажмурился, представив торжествующие выкрики победителей, татарскую стрелу, боль и мрак…
Впереди мелькнула человеческая тень. У обочины дороги Филипп увидел парубка и узнал в нем своего дворового Ждана. Воевода остановил коня. Разум его пытался найти причину, погнавшую ленивого и нескорого на ногу парубка со двора. На Ждане не было лица. Филиппа будто острым ножом, резануло недоброе предчувствие.
– Ну! – нетерпеливо выкрикнул воевода и свесился с коня в сторону сгорбившегося парубка.
Ждан повалился на колени.
– Что молчишь, пес?
– Сын твой, господине, пропал! – выпалил Ждан и, закрыв лицо руками, заголосил на весь град.
«Вот оно, – ужаснулся Филипп, – и мой очаг затрепетал от мерзкого татарского дыхания. Сын… неужто он первый! Чадо родимое, малое, слабое… не уберегли!»
