– Может, отобьет приступ Москва? Ведь сегодня татары как посрамились, – молвил Оницифор, с надеждой поглядывая в сторону затаившегося Кремля. Ему показалось, что на стенах он заметил фигуры ратников, и он стал пристально всматриваться, надеясь увидеть среди обороняющихся знакомый облик отца.
– Сладко попотчевали москвичи татарву, – заметил незнакомый Оницифору полоняник.
– У татар, почитай, все воинство копало пальцем в носу, – возразил коломнянин. – Кто сегодня лез на стены? Мордва да половцы!
– Неужели и ночью окаянные будут приступать к граду? – забеспокоился старик.
– Хомяк идет! – воскликнул коломнянин и вскочил на ноги.
Глава 63
Воздух, стылый, насыщенный розоватой дымкой и синевой, прорезали гортанные выкрики татар. Оницифор поднялся и спрятался за спину старика. Ему стало горько: впервые после пленения он согрелся, и немного притупились голод и страх, но немилосердные татары тотчас напомнили, где он находится и какая судьба его ожидает.
Чужие и гневные голоса приближались. Оницифор опустил голову и затаился. Он опасался своим взглядом напомнить татарам о себе, выделиться среди настороженной и молчаливо покорной толпы пленных. «Господи, спаси и помилуй!» – мысленно повторял Оницифор.
Старик тронулся с места, и Оницифор поспешил за ним, не думая, куда и зачем бежит, но все мысленно повторяя про себя молитву.
Старик остановился, Оницифор тоже остановился. Оглядевшись, он увидел, что вместе с пленными находится подле побитых товарищей.
Над убитыми суетились вороги; они, размахивая саблями, часто нагибались над трупами, издавая при этом звуки, напоминавшие Оницифору хруст разделываемого мяса. И он догадался, что татары разнимают убитых по частям. Несмотря на то что, казалось, уже ничто не может поразить его, Оницифор ужаснулся и остолбенел.
– Что делают, сыроядцы, – осуждающе произнес старик.
Голос Хомяка заглушил другие звуки, полоняники пришли в движение. Оницифор тоже заспешил, опять не ведая, что от него хотят, лишь сознавая, что должен делать то, что делают другие, и что не дай Бог ему замешкаться.
Он увидел, что полоняники подходят к разрубленным телам, поднимают жуткие окровавленные обрубки, относят их к кострам и метают в котлы, висевшие над огнями. И хотя это было дико, не видано, не слыхано, как земля встала, не было такого поругания, Оницифор стал делать то же.
Он старался не смотреть на розовеющие куски. Лишь краем ока примечал их на снегу и сдерживал дыхание, дабы не чувствовать исходивший от них дух, похожий на запах свежеразделанной скотины, страшивший до тошнотворного чувства и манивший до животной боли, звавший схватить зубами мясо и рвать его, глотать большими кусками, не думая ни о чем, кроме как бы поскорее утолить тягостное и ни с чем не сравнимое чувство голода. Он брал обрубки, подносил к костру и влажной от снега и крови рукой бросал их в котел. Вода в котле, пузырясь и приливая к его краю, принимала темно-бурую окраску.
Оницифор услышал гневные голоса татар. Он подумал, что это бранятся на него, и поднял голову. Татары дружно кричали на старика. Тот стоял, потупившись и свесив руки. «За что это они его?» – было удивился Оницифор, но спустя мгновение догадался, что старик заупрямился и решил не осквернять своих рук богомерзким делом.
К старику подошли два татарина. «Сейчас посекут», – решил Оницифор и невольно предостерег старика: «Поберегись!» Тут же убоялся, что татары услышали его и непременно показнят. Он посмотрел на Хомяка. Хомяк, сморщив лоб, что-то прокричал. Татары, подошедшие к старику, не сговариваясь, стали делать то, что им велено. Молча схватили старика и поволокли к костру. Старик обернулся в сторону Оницифора и взмахнул рукой.
Татары бросили старика подле костра. Над его тщедушным стянутым узкой свиткой телом навис огромный пышущий зноем и дымом котел. Еще миг – Оницифор не поверил своим глазам. Возглас изумления, ужаса и сострадания непроизвольно вырвался из его уст. Татары разделились: один из них схватил старика за грудь, другой – за ноги; они подняли старика, руки которого беспомощно рассекали пропитанный заревом огней воздух, и опрокинули вниз головой в котел. Послышались мгновенно оборвавшийся истошный крик и шум от всплеска воды, поднявшиеся брызги обожгли татар и заставили их отвернуться.
Все тело старика, голова и плечи которого скрылись в кипевшей воде, застыло, затем изогнулось; несмотря на то что татары держали его за ноги, оно будто подалось вверх, судорожно задергалось, но затем обмякло, скривилось и стало погружаться в кипяток. Вскоре на поверхности воды виднелись только подергивающие ступни ног. Но затем и они скрылись.
Не стало больше старика. Только бездонное небо, равнодушная стылая ночь да пузыри на воде.
На глазах у Оницифора было столько загублено христиан, что, думалось, все добрые чувства притупились. Но тут… Жил человек, старый и немощный, мучился от глада, мороза, кручинился от разорения собственного очага и родной земли, старался утешить, примирить, участливо внимал речам Оницифора – не стало его. И небо то же, и снега те же, и люди, злые и измученные, тут же, а старика, который только что сидел подле и голос которого еще не померк в памяти… Старика нет. И не осталось от него ни следа, ни косточки. А что он пережил, когда лицо обожгло и очи ослепило дымным и жгучим варом? Ведь не сразу отошла его душа, позналась с тяжкими мучениями, огненным жжением, удушьем.
Оницифор был так потрясен увиденным, что на время перестал осознавать окружающее и свои действия. Он продолжал бросать в котел обрубки посеченных, но делал это бессознательно. Он даже не сразу заметил, что все обрубки покиданы в котлы, и некоторое время шарил рукой по снегу, не поднимая глаз.
Он не уловил мгновения, когда доселе притихшая Москва ожила, ворота Наугольной стрельни раскрылись, осел ранее вздыбленный мост через ров. Из мрачного чрева стрельни вылетели всадники и понеслись вниз, в сторону порушенного Подола.
Татары, находившиеся перед Наугольной, смешались. Они уже стояли плотными рядами и ждали властного и зычного клича, который должен бросить их на стены. Но вместо позыва на них налетела конница и пошла безжалостно сечь и топтать. От ее напора татарские сотни побежали к реке, бросив чуть наклоненную к городской стене вежу.
Привычный и размеренный гул татарского стана прорезался ором. В ночной, окрашенной заревом огней синеве метались по берегу реки и между порушенными постройками Подола неприятельские толпы. Задымилась подожженная осажденными вежа.
– Москва вылазку учинила! Побежали! – коломнянин дернул Оницифора за руку. – Что же ты стоишь? Или хочешь быть заживо сваренным?
Оницифор непонимающе посмотрел на его искаженное, обезображенное резко проступившими морщинами лицо. Переполох, произошедший среди татар, потряс юношу, толкал на предерзкий шаг, но мерещилось тянувшееся из котла тело старика.
– Как знаешь!.. Я побежал! – крикнул коломнянин и отпихнул Оницифора. Его облаченная в сорочку фигура растворилась в темноте.
