– За что наказуешь, Господи?
«Пришли!» – воевода Филипп сбежал с крыльца, мысленно кляня себя за то, что приход татар застал его в собственных хоромах, за обедом, что пришли татары тогда, когда еще осталось всего несколько дней, чтобы пригоже подготовиться к осаде.
«Пришли!» – первый татарский гостинец, стрела с чудным наконечником и оперением, воткнулась в крытую дранкой крышу священника Игнатия.
«Пришли!» – юный князь схватился за голову и зашагал по горнице, мучаясь от бессилия, страшась будущего и завидуя сидевшим во Владимире братьям.
«Пришли!» – боярин Воробей схватил трясущимися руками кубышку с кунами, драгоценностями и побежал прятать ее на задний двор.
Глава 48
Василька привезли на чье-то подворье и посадили в клеть. Клеть была пропитана сенным духом, но не душистым и умиротворяющим, а застоявшимся, тронутым гниением. Он зарылся в сено и уснул, а когда проснулся, то подивился резкому пробуждению, будто кто-то внутри него заставил открыть очи.
Он лежал без движения, отмечая давящую тишину, от которой ломило в ушах. Он всматривался в темноту, желая увидеть хотя бы едва заметный лучик света, уловить голоса и другие звуки, но ничего не увидел и не услышал. Пошевелил рукой – руки были свободны, и это показалось ему странным, так как он не помнил, когда развязали стягивавшие запястья путы.
Василько услышал шорох, который постепенно стал все различимее. Должно быть, где-то поблизости резвились мыши. Он позавидовал им, потому что мышам не страшны ни немилосердные бояре, ни воевода, ни даже лютые татары.
Василько припомнил подробности своего пленения – искал среди злобы и брани взгляды, жесты и слова, которые могли бы посеять в нем надежду. На прясле им как бы торговались: Воробей и бояре требовали казни в обмен на послушание, воевода согласился с ними, но живота его лишать не стал. Это обнадеживало. Сейчас Василько находил, что его пленение было мало похоже на пленение обреченного человека. Ведь не сняли с него портищ, даже на цепь не посадили и о татарах не пытали. Его будто бы припрятали на время.
«А что, если утра поджидают? – усомнился он и тут же стал опровергать сомнение: – Зачем им утро? Ныне время немирное, поторапливаться нужно: вот-вот татары нагрянут. – Здесь Василько припомнил, что все казни, которые происходили на его глазах, были непременно утром. – Вот лукавые людишки, пожелали дневными заботами стереть жуткие впечатления от увиденной насильственной смерти и встретить темну ноченьку в душевном покое. Ведь ночь для мужей, особенно чутких, подчас тяжела и без прожитых за день страхов».
Василько вспомнил о том, что еще недавно он был володетелем, его слова боялись, его кормили, ему угождали, а он все капризничал, белый свет был не мил, и казалось, что он самый разнесчастный человек на свете. Но, видно, зло пошутил над ним Господь – уже нет ни села, ни холопов, ни чести и славы. За что такая напасть? Ведь не доброхотствовал он татарам, не желал Москве зла, не обижал ни меньших, ни добрых мужей.
И здесь словно кто-то толкнул его, Василько схватился за голову и испустил протяжный стон. Есть же на нем грех! Есть!.. Но отчего же только он так строго наказан? Ведь другие тоже побивают себе подобных и не принимают мук. Воробей на что лют, а ходит в соболях и всеми возносим.
Вспомнились подробности прошедшей ночи; особенно ясно и больно представилось, как покачивалось на его руках отяжелевшее тело Волка. И как всякий человек, задумавший сделать зло либо уже сотворивший его, желает успокоить свою совесть, так и Василько пытался утешиться. И чем более очерствел человек, тем скорее успокоится.
Василько поначалу каялся вслух: «Ты только прости, Господи! Епитимью приму: новый храм поставлю на селе, сто поклонов каждый день класть буду, пожалую немалый вклад в монастырь по душе Волка. Только не дай пропасть, Господи!»
Затем раскаяние уступило место хладнокровному раздумью. Волк сидел на его земле, и надлежало крестьянину его кормить и почитать. Волк поднял на него руку и был за это наказан. Василько все более убеждался, что нет в его душегубстве большого греха. Ведь бояре не столько упрекали убийством крестьянина, сколько обвиняли в измене. Когда же он вспомнил множество раз слышанную истину: мир так зол и тесен, что прожить жизнь, не сгубив души, невозможно, вконец успокоился и решил более о Волке не вспоминать.
Тяжко жить человеку на белом свете. Всюду зависть, корысть, зло и насилие, а душа мучается, хочется ей преизмечтанного, и гложет тоска по прожитому в один миг детству.
Василько горько пожалел, что в юные лета не знал цену своему детству, все торопил счастливые мгновения. Детство казалось ему сейчас сотканным из бодрящего и ласкающего солнечного света, лишь иногда застилаемого душевным ненастьем. В одно из таких ненастий он впервые открыл себе, что смертен.
То было красным летом, мирным и сытым, с буйными и скорыми грозами, нагретыми лужами на избитых неровных дорогах. Он играл с товарищами на лугу. Один из них упал в скрытую высокой травой и наполненную водой яму. Раздался шум потревоженной поднятой вверх воды и испуганный возглас упавшего отрока. Ему помогли выкарабкаться из ямы. Он стоял, смущенный и пристыженный, мутная вода стекала с волос и лица на темную от влаги сорочку, и ядовито-зеленая тина шапкой висела на его голове. Отрок был так напуган, растерян и смешон, что, глядя на него, все стали смеяться. Смеялся и Василько.
Вдруг он сделался серьезным. Его поразило нашедшее на него откровение: то, что он сейчас видит, слышит и чувствует, все это неважно, а главное же в том, что он смертен. Ему стало не по себе, им овладел такой жуткий непереносимый страх, что он не мог даже заплакать. Хотелось уединиться, чтобы своим крохотным, детским умишком осмыслить и хоть как-то совладать с нестерпимым внутренним жжением. А вокруг текла жизнь: стрекотал в траве кузнечик, высоко в небесах пел жаворонок, шелестела листва на деревьях, громко перекликались рыбаки на реке, и весело подшучивали над упавшим в яму сотоварищи. Но эта жизнь только раздражала Василька, и красное солнышко не тешило, и чистое небо не радовало – все только обостряло скорбное ощущение одиночества и бессилия перед жестоким человеческим бытием. Он заспешил домой, надеясь найти утешение у матери. Но чем ближе подходил к родному подворью, тем яснее понимал, что она не поможет. Оттого ему сделалось еще горше и стало так жалко себя, родных, весь род человеческий, что если бы он мог заплакать, то разрыдался до судорожного всхлипывания и боли в горле. И он понял, что притупить смертный страх и забыть о нем нужно самому. Стал внушать себе, что не такой, как все, а особый, наделенный Господом вечным житьем; затем, чувствуя надуманность и неисполнимость такого утешения, успокоил себя тем, что его смертушка далека и скрыта годами безмятежного счастливого жития.
Василько утешился, но этот новый жуткий страх остался с ним навсегда, только притаился в глубинах трепетной и уязвимой души. И если раньше он боялся боли, то отныне стал еще бояться смерти; стал более пуглив и сторонился тех мест, где умирали люди. Он не мог спокойно пройти мимо оврага, на дне которого нашли однажды безжизненное окровавленное тело приблудного человека. Бежал, зажмуря глаза, мимо двора кожевника Анфера, восьмилетняя дочь которого за несколько дней сгорела от неведомой болезни; чудилось ему, что с тех пор смерть затаилась за тыном Анферова двора и высматривает новую жертву.
