– Может, это татары балуют? – озираясь, пролепетал Копыто.
– Какие там татары! Думается мне, что не поладил Волк с кем-то из сильных, – ответил Дрон.
– А если Микулку попытать? Он же с отцом на стене был, – предложил Карп.
– Допытывался я у него. Молчит он, – поведал Дрон. Со стены послышалось согласное пение.
– Господи, да это же крестной ход! – встрепенулся дьячок. Он мгновенно поднялся и побежал к лестнице. Вслед за ним оставили костер крестьяне. Только делали они это не так споро. Разошлись кто куда: одни, крестясь и поглядывая на заборала, направились к лестнице; другие – в подошвенный мост стрельни; третьи – в сторону погромленных ночью боярских дворов.
– А по мне вместо крестного хода лучше бы попотчевать всласть Перуна! – вслух признался покинувший последним костер Киянин.
Глава 46
Василько спал на среднем мосту Тайницкой стрельни, на ворохе сена, под кожухом. С рассвета голоса, топот ног на прясле, а также холод порушили его неспокойный сон. Но после того, что произошло ночью, он никак не решался подняться. Лежал, притворясь спящим, и все ожидал, что крестьяне заметят исчезновение Волка и поднимут переполох.
А лежать уже не было сил. Холод гнал прочь от дышавших стужей заиндевелых стен стрельни; и сколько бы Василько ни тянул кожух то с ног на голову, то с головы на ноги, ни сжимался, ни ворочался, не мог унять бившую его дрожь.
Ожидаемого переполоха не было. Василько задумал подняться, когда крестьяне уйдут с моста. Но они, как назло, не расходились. То из-за двери, ведшей на стену, доносился голос Анания, то Пургас, стоя над головой Василька, пространно и нудно изъяснялся с кем-то, то вслед за назойливым поскрипыванием лестницы на мост врывались многий топот и громкие оживленные голоса крестьян.
Когда же наступила долгожданная тишина, Василько открыл очи, осмотрелся и быстро поднялся. Кроме Пургаса, стоявшего к нему спиной и смотревшего в бойницу, на мосту стрельни никого не было. Василько, не желая, чтобы его видели заспанным и раздетым, протер лицо, надел кожух и нагнулся, чтобы поднять шапку. Шапка помялась и была облеплена сеном. Василько несколько раз ударил ее по бедру.
– Сладко ли почивал? – услышал он голос Пургаса и потупил очи, опасаясь заметить на лице холопа плохо скрытое осуждение.
– Звали? – спросил Василько, желая скрыть смущение.
– Никому мы не нужны, – ответил Пургас, и в его голосе Василько уловил сожаление. Он недоверчиво посмотрел на холопа. Пургас простодушно улыбнулся.
– Что скалишься? На Заречье смотри, а то татар прозеваешь! – раздраженно приказал Василько и вышел на стену.
На стене ему показалось гораздо теплее, чем в стрельне. С земли тянул дымок от костров, и Василько чувствовал их согревающее дыхание. Захотелось спуститься со стены и, устроившись подле огня, поочередно отогревать грудь, спину, бока, ноги.
Но он стал смотреть в ров, искал на его дне Волка. Опасался увидеть среди снега чернеющее скрюченное тело, но в то же время было даже страшно подумать, что он может не заметить следа своего душегубства.
«Где же Волк? – размышлял он, пристально вглядываясь в ров. – Ведь должен же он лежать. А если ожил? Недаром не любили и боялись его матери. А ну как бродит Волк по лесу да ждет темной ночи, дабы предстать передо мной? Дернул же меня сатана поколоть Волка. Господи, спаси и помилуй!»
Сколько Василько ни смотрел вниз, Волка во рву не увидел. От напряжения зарябило в очах. Василько протер глаза, осмотрелся и только теперь заметил на мосту свежий, еще нетронутый слой снега. «Его снежком присыпало. Снега много навалило под утро. Верно, кто-то на небесах радеет за меня. Иначе и быть не должно: нет моей вины в смерти Волка. Крестьянин сам свару затеял и был наказан за дерзость. О том на небеси знают и потому мне потворствуют», – решил Василько и почти успокоился.
Он еще раз подивился тому, как переменился Волк: до осады – послушен и робок, а в Москве – криклив и заносчив, и подумал, что впредь с крестьянами нужно вести себя осмотрительно.
Размышления Василька были прерваны крестным ходом. Он увидел, что из Водяной стрельни вышли люди. Число их все увеличивалось, вскоре они полностью заполонили мост и потянулись в сторону Тайницкой. А чрево Водяной все рождало новые и новые толпы, узкий проход на стене превращал их в плотную и пеструю ленту, повторяющую изгибы стены.
Впереди крестного хода шел чернец Федор, держа на вытянутых руках икону в позолоченном окладе и всем своим видом показывая важность и неповторимость происходившего. Он виделся сейчас Васильку напыщенным и заносчивым, захотелось вырвать из рук чернеца икону и вдарить ею по его раскрасневшемуся лицу. За Федором шел посельский дьячок, который размахивал кадилом и громогласно пел. Легкий дымок курился из кадила, поднимался, расплывался, сворачивался в колечки и растворялся. Еще увидел Василько священника – высокого, дородного, в тяжелом золоченом одеянии, державшего в приподнятой руке литой крест. Поверх христиан – пестрые хоругви, стяги.
– Идут! – пронзительно прокричал кто-то подле него. Мимо пробежали, тяжело громыхая ногами, в сторону хода трое крестьян. Они были простоволосы и так увлечены и взволнованы, что почестей Васильку не оказали, и один из них даже толкнул его. «Погодите, пройдет ход!..» – разозлился Василько.
Он вышел на лестницу и уже почти спустился со стены, как увидел, что навстречу ему поднимается воевода. От тяжести облаченного в брони тела Филиппа, а также от людей, сопровождавших воеводу, лестница сильно прогибалась и громко скрипела. Василько прижался к стене, к которой была прикреплена лестница, освобождая воеводе проход. Филипп молча прошел мимо, Василько уловил только легкое движение воздуха, поколебленного могучим телом воеводы. Вслед за воеводой и его малой дружиной на стену поднимались бояре. Многие из них были в бронях и тяжки собой, но лестница не издавала под ними скрип, а только слегка пошатывалась; и смотрелись бояре мельче, не было у них ни той осанки, ни уверенного спокойствия, которые проглядывались у воеводы. Они прошли мимо Василька, как бы не замечая его, лишь Воробей злорадно ухмыльнулся.
Никто не наказывал Васильку следовать за сильными, но он покорно стал подниматься вслед; сделал несколько шагов и уперся в чью-то спину. Два человеческих потока: один многолюдный и торжественный, другой небольшой, тяжелый и озабоченный – встретились и остановились на среднем мосту стрельни.
Из-за этой заминки Васильку пришлось делать то, что так не хотелось делать. Он тоскливо стоял на лестнице, смотрел в боярские спины и повторял за ними все движения: снял шапку, крестился и кланялся. За его спиной, на лестнице, никого, а на земле кучковались крестьяне и другие осажденные. Наблюдали, как Василько стоит в хвосте, и, видимо, переговаривались, отмечая его плюгавство и худородность.
Василько покраснел, сжался и с ненавистью смотрел на стоявшего впереди боярина в собольей шапке и крытой золотистой парчой шубе.
