Всадники были людьми воеводы Филиппа. Василько видел их утром, когда вместе с воеводой объезжал Кремль и посад. «Заметили или нет?» – волновался он. Остерегаясь, выглянул из-за угла. Старик лежал без движения на боку. Чуть поодаль от него сидел на снегу еще один питух. Он закрыл лицо ладонями и, раскачиваясь взад и вперед, громко стонал. Хозяина двора, Федора, уже повязали. Он с пьяным упорством старался зубами разорвать пеленавшие его путы, багровея от натуги, тянул могучую бычью шею вперед и вниз. Василько приметил, что концы пут держали два всадника. Они равнодушно посматривали, как их товарищи разгоняли скопившихся в воротах питухов. Но как только пространство в воротах освободилось, раздался пронзительный свист – всадники тронули коней, и путы мгновенно натянулись. Федора, стоявшего боком к всадникам, тут же развернуло к ним спиной. Он подался вперед, на его лице отразилась борьба с непомерной животной силой. На какой-то миг он сдерживал ее напор, но затем голова его резко откинулась, тело обмякло, наклонилось к земле. «Собаки!!» – успел выкрикнуть Федор. Он тяжело упал на спину и поволочился по снегу.
Василько кинулся бежать. Обогнул хоромы, через заднюю калитку покинул двор и понесся по узкому, огороженному по сторонам непролазными тынами проулку. Остановился только тогда, когда проулок перегородил чей-то сруб. До его слуха доносились приглушенные голоса со стороны Маковицы и беспрерывный и нудный лай собаки.
Он посмотрел на руки. Ладони были липки и пахли медом. Василько стал натирать их снегом, вскоре пальцы покраснели и набухли. Но он все тер и тер, словно пытался поскорее очиститься от пережитого позора. Только когда пальцы заломило от боли, он расстегнул петли тулупа и просунул ладони под мышки.
«Рукавицы потерял, старая тетеря! Оставил на проклятущем Федоровом дворе», – внутренне подосадовал он и стал припоминать, было ли клеймо на рукавицах. Будто бы не было. А жаль рукавиц, легких и теплых, сшитых из заморского сукна.
День угасал, мрачнел воздух, крепчал мороз. Василько был один в этом глухом проулке, а впереди – бесконечная ночь, боль, кровь и погибель. Странно было у него на душе: белый свет опротивел, но смерть пугала.
Он позавидовал отшельникам, которые сейчас познают Христову истину в уединении, в каком-нибудь медвежьем углу. Вот кто крепко отгородился от злобы, силы, корысти. Им и татары нипочем. Трясется он, кручинятся христиане, а отшельник сидит себе в затерянной среди вековых лесов клети, жжет огни, молится. Отрекшись от мира, он познал спокойствие; душа его свободна от черных помыслов, нет над ним князей и бояр, и счастлив он поболее всесильного владыки.
А может, не нужно вовсе надолго запираться от людей? Если покинуть их только на малое время, в уединении переждать татарскую рать? Вот это было бы любо! Положат татары землю пусту, поворотят отягощенные полоном в свои степи, и придет его черед; заживется ему тогда среди повырубленного людского племени просторно, легко и свободно. Только седмицу переждать нужно, ну – две, три от силы. Где схорониться? Да хотя бы здесь, в этом проулке. Выдолбить в мерзлой земле нору, заложить ее сверху лесинами, присыпать снежком, натаскать в нее пития и еды, теплых одеяний да предаться медвежьей спячке. А люди пусть мечутся среди дыма и огня. Почему Василько должен печаловаться о них? Разве они его миловали, славили?
В срубе, перегораживавшем проулок, хлопнули дверью, и совсем близко послышались шаги и сухое покашливание. Люди были рядом; они и здесь напоминали о себе своим присутствием.
Мороз заметно усилился, Василько почувствовал, как коченеет. Он решил уйти с этого места.
Глава 43
Воевода посадил дружину Василька на прясле, примыкавшей к Тайницкой стрельне. О Тайницкой Василько в детстве слышал немало баек. Рассказывали: из стрельни прорыт подземный ход чуть ли не в Воробьево; намекали: в стрельне есть потаенный колодец; товарищ Василька по детским шалостям Бунятко утверждал, что в стрельне сидит нечистая сила.
После таких слов Василько обходил стороной Тайницкую. Часто зимними ночами, свернувшись клубочком на лавке и радуясь, что надежно укрыт от царившего на дворе ненастья, он прислушивался к доносившемуся шуму метели, и в жутких завываниях ветра ему чудился плач нечистой силы с Тайницкой.
Днем же, приземистая и широкая, покрытая сверху снегом так, что был едва приметен еловец, стрельня невольно пугала и привораживала своей угрюмой и загадочной пустотой. Однажды Василько отважился подойти к ней со стороны реки и долго рассматривал ее седые от инея стены, вглядывался в черные и узкие бойницы. Пытался заметить в них нечистую силу, но ничего, кроме мрака, не видел; прислушивался, но слышал только потрескивание льда на Москве-реке.
Теперь же, вспоминая о детских страхах, он находил в них предостережение о том, что именно Тайницкая будет свидетелем его последних страданий.
Подле стрельни, как и на Маковице, было людно. Здесь расположился лапотный полк Василька. Только если на Маковице старики, женки и чада терпели холод и метель под открытым небом, то крестьяне разместили свои семьи в тесной избушке, находившейся подле стрельни и предназначенной для сторожи, а также в подошвенном мосту стрельни. В избушке была каменка, в подошвенном мосту жгли огни в пузатом и глубоком котле. Палили огни и подле стрельни. У костров грелись крестьяне. Дым от костров поднимался и растворялся в холодном синем небе, отблески огней ложились на городскую стену, рисуя на ней чудных страшилищ. Воздух был пропитан малиновым светом, который окрашивал лица крестьян, освещал снега, срубы, поленницы дров.
– Ты ли это, господине? – окликнул кто-то из крестьян Василька, когда он проходил мимо костра. Василько пригнул голову, ему хотелось пройти незамеченным. – Мы уже с ног сбились, тебя искавши, – поведал тот же крестьянин.
Василько молча, стараясь не смотреть в сторону крестьян, прошел к лестнице, которая вела на заборала. Он уже поднимался по ней, когда другой крестьянин изумленно спросил своих товарищей:
– Уж не пьян ли?
Он поспешно поднялся на мост и вошел в стрельню. В стрельне было так же студено, как и снаружи. Смягчали ее замороженную пустоту робкий лунный свет и бездонная небесная синь, проникавшие через бои. Шаги Василька громко и навязчиво сокрушали настороженную тишину. Василько хотел заночевать в стрельне, но она настолько показалась ему мрачной и холодной, что он засомневался. Потоптавшись немного, вышел на стену.
Василько оборонял прясло между Тайницкой и Безымянной стрельнями. Стены были здесь худые, к осаде мало гожие. Летом погорели на прясле заборала и два верхних венца, и ров был внизу неглубок. Перед Рождеством кинулись углублять ров, но снег в нем смерзся, и потому углубили плохо.
Филипп, заметив, что Василько приуныл, принялся утешать, обещать подмогу немалую, коли навалит татарин. Еще дал Филипп своего отрока, Анания, которого нахваливал и утверждал, что тот зело охоч до ратного боя. Еще польстил воевода, что негоже быть у Тайницкой никому, кроме Василька. От такой лести Василько пообмяк и согласился защищать прясло. Он вскоре пожалел о том: посадил его воевода на самое худое прясло, посулил с три короба и отбыл, а ему же расхлебывать эту кашу. Да и хваленый Ананий оказался едва оперившимся вьюношей. Низкорослый, остроносый, непоседливый, с вечно спадающим на глаза шеломом, Ананий смотрел на Василька по-собачьи преданно, и его бесхитростные голубые глаза просили: «Что хочешь, прикажи, все исполню как надобно!» Стоило Васильку молвить слово, как Ананий срывался с места и лихо семенил по мосту на своих кривых и коротких ногах.
