Пировали обыкновенно с рассвета и до обеденной поры, потом спали, затем снова садились за стол и сидели до глубокой ночи.
Это время почти беспробудного пьянства слилось для Василька в один нескончаемый день. Одни и те же лица… Пургас то, не таясь, вслух горевал о Янке, то, напившись, бессвязно бормотал либо пел заунывные родные песни. Павша был молчалив и застенчив. Ошалевший от дармового пития и от осознания, что стал своим на господском подворье, Карп потчевал Василька пространными и грубыми байками; иногда и он подчинялся царившему в горнице унынию, тогда его лицо искажалось злобой, и он принимался поносить своих недругов и похваляться, как с этими недругами посчитается.
Пиршества обычно заканчивались, когда Василько ложился почивать. Спал, не раздеваясь, на засаленной и смятой постели. Затем были беспокойный сон, миг пробуждения, липкий приторный мед, Карп, весело вспоминавший, как лет пять назад он умыкнул лошадь, тоскующий Пургас, глупая улыбка Павши и покрытый камчатной скатертью стол, на котором в беспорядке стояли порожние мисы, чаши, кувшины, разбросаны остатки трапезы: кости с почерневшими мясными наростами, огрызки моченых яблок, надкусанные соленые огурцы – желтели вытянутыми кругами подтеки меда, на которые то и дело садилась неведомо как объявившаяся зимой назойливая муха. Снова валился под лавку обессиленный Пургас, Павша смотрел на Василька мутными восторженными очами, а Карп глаголал, что ни кун, ни мехов у него нетути и что он все едино проткнет толстое пузо старосты Дрона.
Иногда до Василька доходило понимание невозможности и пагубности такого бытия. Это бывало тогда, когда голова шла кругом от хмельных чаш и, страдая от немощи, он замечал, что который день не видел белого света, что порты и постель замараны, что в друзьях-сотоварищах собственные холопы. Он клялся изменить хмельной уклад, пойти в мыльню, отомстить Воробью и Янке, а затем поспешить к Коломне и испить до дна ратную чашу. Но ту чашу пригубить никак не удавалось, зато медовых чаш было выпито изрядно. Приходил разгоряченный Карп, взахлеб хвалился, что опять выпросил у попа меда. Василько сдавался: вставал, растирал руками онемевшее лицо и садился за стол…
Такое же состояние было у Василько и в этот день. Вновь после пробуждения он решил раз и навсегда покончить с пьянством – тут дверь горницы отворилась, и в дверном проеме показался чернец. Уже одно его появление удивило Василька: он думал, что чернец крепко пообиделся и более на подворье не заявится.
– Василько! – едва переступив порог, сказал он и, подбежав к сидевшему на коннике Васильку, взволнованно поведал: – Вот и пришла жданная беда: татары посекли наши полки под Коломной! Вчера гонец из Москвы прибежал, до тебя не достучался, злую весть отцу Варфоломею поведал и вместе с ней княжий наказ.
Он помог Васильку одеться. Василько бесстрастно слушал его торопливые речи. Ему сейчас было все едино, что творилось на белом свете; ему хотелось выпить добрую чашу меда и улечься спать, забыться; и чтобы непременно его сон был безмятежен и долог, чтобы проснулся он красным летом, когда поутихнут страсти и будет солнечно и тепло.
Воздух на дворе был так чист, свеж и прохладен, что Василько после длительного сидения в душной, пропитанной гарью и хмельным духом горнице почувствовал головное кружение. Он кое-как, нетвердо ступая, дошел до края крыльца.
Осмотрел стоявших перед хоромами крестьян. Их было не так много, как он ожидал. Дрон, Копыто, Карп, Волк и еще жившие в селе на ближних починках и в деревеньках люди. В стороне от крестьян стоял поп в окружении дьячка и церковного сторожа. То, что на дворе собрались не все крестьяне, сидевшие на его земле, пришлось Васильку по душе. И кружение головное прошло. Он решил не заискивать перед смердами, а сразу же смутить их, спросить строго, почему пожаловали без зова.
Крестьяне о чем-то переговаривались между собой. Поп рассеянно смотрел на хоромы; может, мечтал, как, изгнавши из села Василька, вольготно заживет в них, а может, замысливал новую пакость.
Увидев Василька, крестьяне обнажили головы и стали кланяться. Поп небрежно осенил Василька крестным знамением. Василько нетерпеливо махнул рукой. Крестьяне расступились, вперед вышел Дрон. Он остановился в нескольких шагах от крыльца. За спину старосты спрятался Копыто.
Стало тихо. Дрон мял руками колпак, его волнистые, побитые сединой волосы трепал ветер. Староста, опустив очи, смотрел на обледенелые ступени крыльца. Василько тоже посмотрел на ступени и увидел на них толстый и неровный слой синеватого льда. Вчера Аглая так навернулась с крыльца, что полдня со двора доносились ее стоны и охи. «Павша, шалый пес, совсем от рук отбился, только и знает, что пьет да спит», – подумал он. Молчание Дрона стало раздражать Василька.
– Что тебе нужно? – процедил он сквозь зубы. Дрон вздохнул всей грудью и поднял голову.
– Господине! – произнес он взволнованно. – Совсем людишки изошлись от страха. Силу суздальскую побили под Коломной! В Москве плач велик стоит: из сотни воев лишь один воротился.
Только сейчас весь ужас происшедшего дошел до сознания Василька. Дрон все говорил, но его речи обходили стороной пораженного молодца. Ему представились посеченные и исстрелянные товарищи; их безжизненные очи пугающе открыты, застывшие уста залеплены снегом, и вместо тризны метель поет им посмертную хвалу, поспешая скрыть от воронов и волков их затвердевшие тела. А вороны уже беспокойно кружат над ними. Некоторые стервятники садятся вблизи и настороженно косятся, выжидают, не шелохнется ли, не взмахнет ли рукой этот безмолвный и неподвижный человек, а затем с алчностью набрасываются на того, кто был силен и храбр, дружил и бранился с тобой, и клюют, рвут в исступлении то, что еще не скрыто снегами, не окаменело от хлада.
– Ты бы, господине, о людях своих порадел. – Дрон настойчиво пытался поворотить разум Василька на нужную тропу.
«Совета просит: в осаду садиться либо хорониться по лесам, – догадался Василько и тут же опешил от догадки: – А если не столько совета просит, сколько внушает: опомнись, брось пить, вспомни о нас, о земле и веди против татар. А не вспомнишь, Бог тебе судья!»
Он пристально посмотрел на Дрона, и ему показалось, что упрямая решимость обозначилась в очах старосты. «С ними станется. Возьмут и погонят в шею, а сами вместе с землей и водами передадутся Воробью», – затосковал Василько.
Ему стало тягостно, что порушена пьяная вольница и опять нашлась сила, заставлявшая его делать то, что не хотелось. Он-то, нелепый человече, находил утешение в свободе: мол, хоть и слетел с Золотых ворот Владимира, зато – государь, володетель; и было ему невдомек, что не только сидевшие на земле крестьяне должны повиноваться ему, но и он должен печаловаться о них.
– Что же ты молчишь, Василько? – подал голос лукавый поп. – Поведай, что нам делать? – Он протянул в сторону Василька руки, как те святые на иконах, всем своим видом показывал, что озабочен за судьбу прихожан.
Васильку же показалось, что поп более всего желает насладиться его растерянностью. Поэтому он не стал спешить с ответом.
