Он всегда делал все неторопливо, основательно, вкладывая в свои действия особый смысл, удивлявший людей, и не желал, хотя ведал, что над ним порой и посмеиваются, изменять своей привычке. Не было Дрону от нее худо, а было одно добро. Хоромишки-то у него справные, а тын, срубленный из могучих кряжистых лесин, напоминал своим тяжелым плотным рядом зубы дракона; и нонешнее лето он проживет в сытости, и животина у него тучная и многая, а сыны послушны его, родительскому, слову. Спят сыновья без задних ног с причмокиванием, похрипом и зубным скрежетанием.
«Ладно я порешил не брать сыновей на братчину», – подумал Дрон. Остальное вышло неладно. На братчине Дрон преступил свою заповедь, множество чаш испил и дал волю обычно обузданному сердцу. Теперь горевал. И так голова шла кругом от хмельных чаш, а как вспомнит Дрон, что ввязался вчера в свару, – оторопь берет и мрачные мысли полонят душу. «И надобно было мне, старому мерину, поднимать руку на людей Воробья. Нажил себе врагов, накликал беду на свою шею!» Дрон с досады пнул тершегося о его ногу барашка, затем обвел взглядом избу и затосковал: «Неужто потеряю нажитое из-за пустой нелепицы?» Он набросил на плечи кожух, косо надел шапку и вышел на двор.
А там уже хороводил редкий падающий снежок и властвовал морозец. Морозец был ранний, задиристый, скорый, но не крепкодушный. Он лишь покусывал щеки, норовил забраться под кожух, но быстро утомлялся, капризничал и воротил тыл. Через малое время Дрон и думать о нем позабыл, но помышлял о другом, матером и жестоком, который пожалует на Крещение, и тогда от хлада легко не отделаться. Вот кто будет жечь, томить и сковывать, а потом без удержу гнать до самой печи, стеречь подле дверей избы, помышляя, как бы в хоромы залезть, печь остудить и властвовать, заставив этих непокорных и лукавых людей метаться от страха. В калитку несмело постучали.
– Кого это принесло? – недовольно выкрикнул Дрон.
– То я, Волк! Впусти…
Дрон открыл калитку. Во двор вошел крестьянин Волк и поклонился старосте. Волк жил вместе с матерью, женой и чадами одиноким двором на берегу реки.
Дрон не любил и сторонился Волка, как не любили и сторонились его многие крестьяне. Мать Волка слыла ворожеей и травницей; хотя она лечила и ворожила безотказно, но по селу шли слухи, что старуха напускает порчу на людей, что дважды в году уходит в лес и там оборачивается волчицей, собирает в стаю волков, и та стая нападает на деревеньки, починки, одиноких путников и животину. Перешептывались между собой сельские женки, что после одного из таких превращений вернулась ворожея в село непраздна и вскоре родила Волка. И сама старуха, и ее сын в Божий храм носа не казали и на братчине не были.
Сама внешность Волка вызывала неосознанную тревогу и желание не видеть его. Был он росту небольшого, сухощав, но в его фигуре угадывалось что-то от зверя.
Движения ловки и осмотрительны; лицо и голова так поросли густой и темной щетиной, что христианин, смотревший на Волка, не мог сразу найти очи и сморщенный вогнутый лоб.
– Зачем пожаловал? – спросил Дрон, умышленно разглядывая грудь Волка. Он хотел попенять крестьянину за то, что тот не был на братчине, хотя и привез свой сып. Но, вспомнив, что на братчине и без Волка встала замятия великая, промолчал.
Волк пожелал здравия дрогнувшим голосом. Дрон почуял неладное и подозрительно посмотрел на гостя. Лицо Волка выражало смирение и печаль.
– Совсем я, Дронушко, оскудел. Кобыла у меня подохла! Смилуйся, Дрон, дай мне старого мерина. Тебе он не нужен, а мне – подмога великая, – запросил Волк, так сморщив лицо, что и лоб, и глаза скрылись за растительностью, и Дрону показалось, что перед ним стоит диковинное существо, лицо которого сплошь поросло густой жесткой щетиной. Кроме отталкивающего чувства к гостю он почувствовал упрямую решимость противиться всему, что может привести к оскудению его живота.
– Да ты не думай, что я задаром мерина прошу, – тараторил Волк, – возьми моего сына Микулку. Он – отрок прыткий, смекалистый, к тяжким работам донельзя охоч. – Волк с каждым словом гнулся перед Дроном все ниже и ниже, умышленно либо нет, но с его мохнатой головы свалилась шапка.
Самодовольная ухмылка обозначилась на пухлых губах Дрона. Он уже было хотел согласиться, но, вспомнив дурные слухи о матери Волка, заколебался.
– Зачем пришел ко мне? Иди к Васильку или к попу, – посоветовал он.
– Сам ведаешь, что худ Василько, а у попа просить… Боязно. Попрекнет поп, что в храм не хожу, посты не соблюдаю, мать похулит.
Дрон, плохо слушая Волка, размышлял: «Будет ли мне прибыток, если я обменяю мерина на Микулку? Верно, будет: мерин ведь старый и непременно вскорости должен околеть, да и лишние руки на подворье не помешают. И не след мне матери Волка опасаться, мало ли что болтают о ней бабьи языки. А Волку за мерина никогда не расплатиться, и быть Микулке моим обельным холопом! А там, глядишь, еще другого холопа прикуплю. Так и до свободы дожить недолго: перебраться в Москву, накупить красного товара, поплыть в полуденные страны и вернуться оттуда раздобревшим».
Неужто сбудется заветное желание, зародившееся давным-давно, когда он впервые оказался на городском торгу и увидел знатного новгородского гостя. Сколько лет оно казалось ему неисполнимым, сколько раз он гнал его от себя, помышляя лишь об обыденном: как бы выжить, сесть на землю, построить подворье, прикупить животину… И так без конца: одно желание сменялось другим, таким же сбыточным, приземленным. И дождался-таки Дрон, когда заветное стало казаться осуществимым. Но боязно старосте переступить порог, что вознесет к желанной свободе. Не озлобит ли его прибыток крестьян, не растревожит ли мнительного Василька? И время тяжкое стоит на дворе: Воробей все чаще поглядывает на село, а Василько опасается каких-то татар.
– У господина коня проси. – Дрон, увидев вытянувшееся от удивления лицо Волка, коротко поведал, какая свара учинилась на братчине. – Так что Василько ноне разжился: все кони полоняников его, – закончил Дрон.
– Мне такие кони не нужны. На тех конях орать не можно.
– Ты все же попроси… А потом ко мне наведайся, – предложил Дрон.
Волк с обиженным лицом поднял шапку и, даже не смахнув с нее налипший снег, надел на голову. Вышел со двора сгорбленным, растерянным.
«Видно, шибко тебя допекло. А все же зря я ему отказал. Неужто более не придет мерина просить?» – подумал Дрон. Ему вдруг нестерпимо захотелось заполучить одного из коней полоняников. Кони их борзы, тонконоги и густогривы. Ни у кого из крестьян не будет таких коней, а у него будет.
Он пытался образумиться: «На что мне такой конь? Он для орания и обыденных работ не гож; да и узнает Воробей…», но желание скорой и легкой наживы пересилило сомнение.
«Конь Воробья не менее трех гривен стоит, а Василько наверняка запросит за него поменее. Те кони ведь ему задаром достались, да и не привычен он цену ломить. Если поторговаться, обойдется мне конь в гривну или в гривну с ногатой. Ради такого дела и поистратиться не грех. А может, даже без серебра обойдусь? Жалко серебра, копил не одно лето. Предложу-ка Васильку меда: он ведь мед любит. Одно саднит: как бы из-за этого коня не влезть головой прямо в петлю? Как бы не прогневать Воробья?.. Эх, была не была! А коли осердится Воробей, сам к нему пожалую и скажу, что купил у Василька коня не наживы ради, а для сохранения его, Воробья, животины».
