Убийство свершилось давно. Наверное, вскоре после того, как Олег отсюда ушел. Из пола, прямо сквозь голые ребра, проросла жесткая трава. Не пожалели тихого старика какие-то душегубы, и навряд ли татары – те ночуют под открытым небом, а эти развели прямо в избе костер, грелись рядом с убитым. От непотушенного костра и крыша прогорела.
В кострище черными лохмотьями лежала сожженная береста. Разбойникам было лень наружу за хворостом выйти, спалили что было под рукой.
Олег поднял уцелевший кусок, прочел: «…но не должно отчаиваться, ибо зло тленно, а добро вечно, и потому в своевремении первое истлеет, а второе пребудет живо…»
Вот еще одно бремя на совести, тяжкое. Не ушел бы тогда, весной, – глядишь, защитил бы агнца, не дал в обиду.
Всё, теперь Руси совсем конец. Сгинула, и памяти не сохранится.
В груди так заломило, что подумалось – вернулись слезы. Но плач получился сухой, одно сипение.
Похоронил старца с молитвой, но молился не за упокой безгрешной души, потому что зачем безгрешной душе заступники, а о своем, всё о том же. Чтобы дозволил Господь поквитаться с поганым сатаною татарином Мануйлой. И, если на том не иссякнет Его Божественная милость, чтоб вышло спасти Филу. В такой последовательности.
Надежды, что выйдет и то, и другое, не было. Если Мануйла начальствует над целой округой, поди до него доберись. То есть добраться-то доберешься, но живым не уйдешь. Спасать сестру будет некому.
И с того часа Олег молился уже беспрестанно. И в пути, и на стоянке, и даже во сне. Руси больше не было, но Господь-то есть.
Пошли знакомые края. Потом начались и вовсе родные – где когда-то охотился с соколом или просто скакал по зеленым полям.
Но как будет действовать, Олег не знал. Лишь уповал на Божью помощь.
Затаился в березовой роще, где знал с детства каждое дерево. Отсюда до сгоревшего Свиристеля всего верста, только через невысокий косогор перейти. Это было последнее укромное место. По зимнему голому времени даже в балке не укроешься.
Собирался до вечера просидеть здесь, молясь о чуде, а как стемнеет, сходить в пешую разведку.
И явил Бог своему молельщику чудное чудо. Был Он, Господь, суров, но справедлив, как в ветхозаветные времена. Карал строго, но и давал карать.
Сначала испытал Олег смертный страх. Вдруг, скоро после полудня, из-за холма выехал большой отряд татар. И прямо по полю, к роще. Хотел он вскочить в седло, но лошадь от долгого пути и недокорма ослабела, не уйдешь.
Что ж, значит, не судьба исполнить обет. Оставалось лишь продать жизнь задорого.
Он наладил самострел, приложился. Одного, думал, уложу точно. Пока будут метаться, пока сообразят, можно достать и второго. А там мечом.
Уж и выбрал, кого ссадить: здоровенного, с нетатарской, а совершенно русской мордой. За нее и приговорил. Бродяга, которого расспрашивал в Торжке, рассказал, что у Мануйлы многие русские служат, забыли веру и отчизну. Эти хуже поганых, предатели.
Но мало не доехав до рощи, отряд повернул в объезд. Вытирая холодный пот, Олег пересчитал: сто всадников и сто заводных лошадей. Он, глупец, вообразил, что это и есть чудо, но это было еще не чудо, а только предзнаменование. Истинное чудо было впереди.
Олег всё оглядывался, прислушивался, не повернут ли татары назад, и потому поздно заметил, что по широкому протоптанному следу к роще приближаются еще двое: конный и рядом с ним баба в высокой шапке с пером. Подошли ближе – стало видно, что у бабы на руках ребенок. А когда они остановились всего в тридцати шагах, Олегу в сердце вошел священный трепет.
Жив Господь!
Само, безо всякого с Олеговой стороны тщания, явилось исполнение обеих невозможных молитв.
Целя в сутулую спину Сатаны, княжич боялся выдохнуть. Не исчезло бы блаженное видение! Руки дрожали, но с такого расстояния по неподвижной мишени промахнуться было трудно.
И вот он встал над хрипящим врагом, торжественный и безмолвный. На Филу даже не взглянул, чтобы не отвлекаться от главного. Она застыла неподвижно, судорожно дышала. Ребенок гугукал, смеялся, и младенческое веселье казалось Олегу благословением ангелов.
Он перевернул татарина ногой на спину. Тот был еще жив, но двигаться не мог. Толстый пыр перебил Сатане хребет. Только хлопали щелки-глаза да беззвучно шевелились губы, будто раненый пытался что-то сказать.
Когда Олег с шелестом вытянул из ножен меч, Фила вдруг вышла из неподвижности.
Крикнула:
– Уйди, тать! Не надо!
Попыталась схватить за руку. Бедняжка была не в себе. Родного брата не узнала, обозвала татем.
Он мягко оттолкнул ее и коротким, мощным ударом вонзил Сатане клинок в самое сердце. С хрустом выдернул.
В глазах татарина погасли огоньки, веки закрылись.
Всё. Спасибо Тебе, Господи.
Фила отчаянно закричала.
Тогда Олег повернулся к ней, снял шлем.
– Я это, милая. За тобой пришел. Как обещано.
А она не удивилась, даже не взглянула на брата. Пала на колени, склонилась над убитым.
– Ты что, не слышишь? – тронул ее Олег.
Не поднимая головы, она сказала:
– Что ты наделал, Солоша? Что ты наделал…
– За отца, за мать поквитался, за Свиристель. За твои муки.
Дитя глядело на Олега поверх Филиного плеча. Уже не смеялось, а кривило ротик. Волосенки черные, глазки узкие, но посередине лба большая родинка, точь-в-точь, как у батюшки и сестры.
– Татарчонка прижила, – вздохнул Олег. – Эх ты, бедная…
– Это дочка моя! Наша с Мануйлой! – выкрикнула Фила рыдающе, и девочка испугалась, сморщила личико, заплакала. – Ты мужа моего убил, окаянный!
Ярости в Олеговом сердце накопилось так много, что с одним ударом меча вся она не вышла, еще много оставалось.
– А про отца-мать ты забыла? Уже не помнишь?
– Это ты ничего не помнишь! Я на них твою жизнь выменяла! Мануйла тебя пощадил, а я за то Богу поклялась при нем быть!
– А меня ты спросила, Фила… согласен я память выменять… хоть бы и на собственную жизнь?
Слова давались ему трудно, в груди будто разрастался горячий ком, мешал говорить.
Сестра оглянулась на него, ее глаза горели ненавистью.
– Я не Фила! Меня зовут Одоншийр! Это значит… – Но голос сорвался, не договорила. Видно, и у нее слова застревали в горле.
Закончила она сипло.
– Будь ты проклят, убийца!
Татарка! Чужая, враждебная. И вся Русь, обрюхаченная Ордой, скоро станет такой же. Уже стала!
Не помня себя, мечом, красным от сатанинской крови, Олег нанес удар наотмашь. И потом еще плюнул на упавшее тело.
