– Началось, гуай! – деловито проговорила она, подхватывая Звездуху и уводя ее прочь. – Молись богам.
Манул со страху укусил себя за кулак, обругал самыми плохими словами. Зачем спорил с беременной, зачем расстраивал?
О, великий Тенгри! Ты не милосерден, Звездуха ошибается, но ты справедлив. Помоги этой хорошей женщине, она ни в чем перед тобой не виновата! Уж я отблагодарю, не поскуплюсь. А ты, злобный Эрлэг, попробуй только сунься к моей жене и к моему ребенку!
Забыв о приличии, об авторитете власти, о глазеющих людях, сотник рухнул наземь и закрутился на коленках – клал быстрые поклоны на север, на восток, на юг, на запад, чтобы не забыть никого из ревнивых и недобрых монгольских богов.
* * *
К вечеру кулак был весь изгрызен – это Манул всё кусал и кусал костяшки, чтобы не застонать от муки, в ответ на полные страдания крики, что доносились из юрты.
Роды шли тяжело. В очередной раз выйдя за водой, повитуха сказала, что плод никак не хочет выходить, но в первый раз у молодых это часто бывает, бояться нечего. И все равно Манул боялся, очень боялся. Больше всего терзался из-за того, что ничем не может помочь.
Мужу и вообще мужчинам в юрту заходить было нельзя, но Манул не выдержал, приоткрыл полог.
Рожала Звездуха по-степному, стоя на четвереньках.
– Ох, ох, ох, ох, – жалобно повторяла она, двигая белыми бедрами. По ним стекала темная кровь.
Сотник отшатнулся. Он повидал на своем веку много крови, чужой и собственной, но сейчас его замутило.
«Звездуха, – взмолился он той, первой Звездухе, что сейчас паслась на Небесных Лугах, – если что, встреть ее, побереги. И не ревнуй, в моем сердце хватит места для двоих…»
– Аа-а-а! Больно! – донеслось из юрты, и Манул сорвался с места. Он придумал, чем может помочь.
На бегу вырвал из ножен свою чудо-саблю, вбежал в загон, где держали дойных коров. Схватил за рог самую молочную и одним ударом отсек ей голову.
Обезглавленная корова стояла и качалась, из шеи толстой струей била кровь.
– Это тебе, Тенгри, тебе! – кричал сотник, подняв лицо к темному небу.
Туша повалилась, и он схватил следующую телку.
– А это, Эрлэг, тебе! Пей кровь, не жалко, только отпусти Звездуху.
– Гуай, тебя зовут! – дернули Манула за рукав.
Русская девка, рабыня повивальной бабки, с ужасом смотрела на его забрызганное кровью платье.
Побоявшись спросить, зачем зовут, весь обмякнув, Манул безвольно пошел.
В юрте было тихо.
Звездуха сидела на войлоке, голая по пояс. Ее голова, наполовину обритая, как положено замужней женщине, была наклонена. К белой груди она прижимала маленькое красное тельце. Ребенок показался Манулу похожим на алый мак, какие растут в мае над быстрым Орхоном.
Жена встрепенулась – увидела, что он здесь.
– Прости меня, – сказала. – Это дочка. Ты хотел сына.
– Дочка еще лучше. – Он опустился на колени и убедился: да, будто только что распустившийся маковый бутон.
– Ее имя будет Цветок.
– Цэцэг? – повторила Звездуха. Она пока знала не так много монгольских слов.
– Цветок, – перевел он на тюркский. – Это наш с тобой цветок. Я посадил семя, ты дала ему жизнь. А растить будем вместе.
На лбу у малютки было коричневое пятнышко – как у матери. От досады Манул хлопнул себя по щеке. Как можно было забыть?
– Я привез тебе подарок.
Он сунул руку за пазуху и достал жемчужную сетку, которой Звездуха прикрывала лоб, когда он увидел ее в первый раз.
– Откуда?! – ахнула она. – Господи…
Слезы так и хлынули.
Жемчужную сетку Манул выменял у больного сотника – обратно на коня, полученного год назад. Элбэнху скоро помирать, а положить с собой в могилу хорошего коня всякому приятно. Бедняга так обрадовался, что дал впридачу кобылу – паршивую, но и на том спасибо.
– Возьми ребенка, не бойся, – велела Звездуха.
Очень осторожно, вытянутыми руками, Манул поднял дочку. Та сердито хмурилась, но не плакала.
Манул вспотел от напряжения, боясь, что сожмет чересчур сильно, но еще больше – что ослабит хватку и ребенок выпадет.
– Наверно скоро придет приказ выступать в поход. Вот выпадет снег, замерзнут реки с болотами, и мы пойдем к Западному океану, – сказал он по-монгольски, чтоб девочка услышала голос отца. – Не знаю, сколько у нас с тобой дней. Но каждый день, пока не приедет гонец, я буду любоваться тобой, как цветком. Я подарю Тенгри еще три коровы, чтобы снег выпал нескоро.
Кажется, он все-таки сжал пальцы сильнее нужного – дочка разинула ротик и запищала.
Первый снег
Первого снега ждали очень долго, и все же он застал врасплох, навалился, как ночной тать, зарезал без ножа.
С вечера сторожили у дороги, не проедет ли хороший обоз. Обозов-то шло много, татарам отовсюду везли дань, но хороших не было уже три ночи. Хороший обоз – тот, что без охраны. Если же повозки сопровождал хотя бы один всадник в малахае, на уродливой мохнатой лошаденке, трогать нельзя. Все знают: за своего убитого татары отомстят, из-под земли достанут.
И вот на четвертую ночь, наконец, повезло – так показалось вначале. Ехали три доверху груженых воза, рядом ни одного конного.
Ватага вышла на дорогу с двух сторон. Олег спросил: откуда едете, куда и что везете?
Перепуганные возницы ответили: из села Кучкова, в Суздаль, доставляем татарскую десятину.
Тут Кузьма Коломна вмазал старшому в ухо – слетела шапка.
– С князем говоришь. Кланяйся, паскуда.
Выкинули наземь ненужное: мешки с зерном, кусковое железо, холсты. Сложили в самый крепкий воз годное: муку, связанных за лапки живых кур, сушеную рыбу. Обыскав мужиков, нашли у старшого за пазухой три гривны. Это была большая удача. Знать, богатое село Кучково, коли может серебром платить.
Старшой заплакал:
– Татары спросят – что скажем? Порубят всех.
– А вы сами их порубите, – бросил Олег. И махнул ватаге: – Уходим!
Свернули в лесок радостные, возбужденные. И тут, будто нарочно подгадав, с черного неба посыпался снег – частыми густыми клоками. Четверти часа не прошло, и земля накрылась белым войлоком.
За леском начиналось поле. Оно почти сливалось с небом: внизу бело, наверху бело. И вдруг – это было подлей всего – небо опять почернело, и белой осталась только земля. Бурный, но краткий снегопад закончился.
