– Требую перевести!
– Пошел ты! Мы теперь в Дании! Иди куда хочешь! Нам в разные стороны! Я не хочу идти в одном направлении с человеком, с которым я делю все, все!!! А он тайком от меня жрет свой сыр, зная, какой я голодный…
– Ты лучше переносишь голод, Хануман…
– Я лучше переношу голод… Вот это аргумент! Я лучше переношу голод… я люблю сыр не так, чтобы очень, и лучше переношу голод… Я этого слышать не хочу! Так же, как и о твоей маниакальной любви к сырам! Я подлеца от всех болезней лечил! Я стирал его нижнее белье! Натирал кремами и делал массаж! Я вылечил его больные некрозные ноги индийскими травами! А он – неблагодарная скотина! Он утаил от меня сыр! В такую минуту! Когда за нами собаки, и быки, и голод, и страх, сукин сын тайком ест сыр, сукин сын! – и снова добавил что-то на своем…
– Ладно, хватит ныть! Купи себе сыр и съешь его! Или хочешь, я тебе украду чипсы?
– Нет, не чипсы! Сосиски! Укради мне сосиски! Пачку! Десять штук!
– Хорошо, сосиски… Сосиски-хуиски…
– Переведи, что ты там бубнишь под нос!
– Я сказал: да-да, сосиски, твою мать…
– В первом же магазине!
– Хорошо, в первом же…
– Чтоб тебя сцапали…
– Да пошел ты…
Мы зашли в суперспар; он купил чупа-чупс, более смешного предмета для отвода глаз он выбрать не мог; он был самый дешевый, самый скользкий для отвода глаз, самый ничтожный. И самый быстро покупаемый; у меня не было почти ни секунды, но я все же успел взять сосиски! Мы отошли в сторонку, встали в тихом месте, никто нас видеть не мог, выглянуло солнце, как слепое око, просто бельмо в глазу неба; у меня засосало в желудке, когда Хануман зубами хищно порвал обертку пачки и достал первую…
– Ты что, теперь все десять сожрешь один?
– Да, один! Ты же съел сыр один!
– Слушай, сыра был вот такой кусочек, а тут десять сосисок! И тогда мы были не так голодны, как теперь! Сколько времени прошло! Может, одну хотя бы оставишь?
– Нет! Не оставлю! Ни одной! Это тебе будет урок!
– Ладно, жри свои сосиски, проклятый ублюдок…
– А ты, ты соси свой чупа-чупс! Хэ-ха-хо!!!
Мы сбились с пути, когда искали автобусную остановку; долго плутали и вышли к середине дня к другой деревне – несколько ферм, разбросанных по холмам, бензоколонка и площадка для петанка, над которой висел немецкий флаг…
– Драть их! – взвинтился Хануман. Он даже подпрыгнул на месте. Топнул обеими ногами и взмахнул руками, как недоразвитыми крылышками:
– Hy ты глянь! Что это такое за драть твою мать! Мы что, опять в Германии? Драть их, сукины дети! Ну и куда теперь?
– Надо побыстрее убираться, смотри, мужик какой-то в садик вышел, смотрит, пошли, Ханни, пошли… У каждого есть телефон…
Мы шли еще пару часов и вышли к другой деревне – с датским флагом.
– Ну, все в порядке, – сказал Хануман, остыв. – Я же говорил, что со мной не пропадешь!
Но через час история повторилась: мы вошли в деревню с немецким флагом; это был какой-то картографический парадокс – настоящий лабиринт!
– Может, они вешают флаги по национальной принадлежности? Может, просто в том доме немец живет, но живет он на датской земле, а?
– Да черт их знает, нахуевертили, черт ногу сломит!
– Они эту землю, наверное, раз триста проигрывали и выигрывали друг у друга в карты! – выдвинул предположение Хануман.
– Ara, точно… Потому и флажки понатыкали то те, то эти… Давай идти дальше, как грузины шли, топай вперед, Земля круглая…
Еще две деревни с датскими флагами. Небо успело снова потемнеть. С трудом видно было, куда бредешь. Призраками вышли к дороге со знаком какого-то городка в тридцати километрах, в названии различили датский диакритический знак – “å”, и отлегло…
– Мы дома, – сказал Ханни; мы спокойно пошли вдоль дороги.
Я шел за ним и снова закипал. Меня взбесили его слова. «Мы дома». Что значит «дома», черт подери! Какой к черту «дома»?! «Дома» говорят грузины, когда героин разбежался по венам, вот тогда они цедят сквозь гнилые зубы: «до-о-ома…».
Я не видел ровным счетом никакого смысла ни в его словах, ни в нашем путешествии в Германию. Меня Ханни взбесил это фразой. Еще бы сказал: Alamo… Вообще! Бестолочь! Во всем не было никакого толку. Я завелся, и с места в карьер:
– Что ты имеешь в виду? Почему это мы дома? Почему Дания для нас дом? Зачем мы не остались в Германии? Мы могли бы жить в квартире этого афганца! Он же предложил нам и работу, и крышу! Сам он там не живет; мы бы жили там, в его квартире, работали бы в индийском ресторане, жрали бы бесплатно то, что урезали бы себе в рот от блюд, подаваемых на стол, пили бы дешевое пиво! На кой хер нам Дания нужна? Зачем тебе Дания?
– Не знаю… Я же оставил какие-то деньги в фарсетрупском лесу, в бутылке…
– Во-первых, ничтожная сумма, я в этом уверен. Во-вторых, теперь мы знаем дорогу. Мы можем взять эти деньги, найти Махмуда, пока он не укатил в Голландию, осесть у него, пожить в Германии!
– Посмотрим, – лениво сказал Хануман. – Если будет нечего делать в Дании, поедем в Германию, а сейчас я хочу есть и спать, есть и спать…
Но только к следующему утру мы дотащились до какого-то городка, в названии которого и был тот диакритический знак, а в самом городе было здание полиции, похожее на музей; библиотека, похожая на почтовое отделение; почта, похожая на библиотеку; музей старинного отдела полиции, в котором, как разобрал Хануман на медной плите, прикованной к зданию, были казнены первые жертвы Второй мировой; и железнодорожная станция, но поездов не было.
Мы бесцельно шатались по пустынным улицам, как в каком-то сне. Я был уже полумертвый. Было раннее промозглое утро; кажется, суббота. На улицах было много мусора, наметенного оргией. Стояли забытые столики возле кафе с оставленными бумажными тарелками, бокалом, пустым и надтреснутым. На одном стуле лежала шапка с колокольчиком. Катались картонные стаканчики от кока-колы. Стояли оставленные пивные бутылки, которые еще никто не собрал. Они стояли, как не сбитые и забытые кегли. Иногда с недопитым пивом. Стояли они почему-то преимущественно под фонарями. Наверное, потому что о фонари опирались, ставили бутылку на асфальт, чтобы вспомнить – у фонаря у того поставил – и забывали… На одном фонаре вяло болтался оранжевый голландский шарфик, эта деталь здорово очеловечила фонарь, и снова что-то кольнуло у меня внутри (Голландия, бля!). Благодаря этому шарфику фонарь стал каким-то мультипликационным персонажем. Зеленые пивные бутылки поблескивали, маня своим темным стеклом. Я подошел к одной и поднял; больше половины оставалось… Я тихо сказал:
– Мне плевать – я хочу пить, – и выпил.
Хануман скорчил брезгливую гримасу; он даже отвернулся, чтобы не видеть, как я допиваю.
