Я не мог этого слышать больше! Меня это нервировало: оказывалось, столь многие пишут! Чуть ли не каждый третий! Каждый, кто хоть сколько-то умеет писать! Чуть научился попадать по кнопкам, так сразу же пишет! И пишет не что-то там, а книгу! И не какую-то там, а эпопею! Да! Каждый второй! И уже метит на «Букера»! Каждый второй! Пишет, или уже написал, или вот-вот напишет книгу!
Он провел нас тропой, шепча всю дорогу о том, что немцы, если увидят кого-то, спускают собак.
– Но не бойтесь, – успокаивал он. – Эти собаки так надрессированы, что они не кусают, а только прикусывают. Схватят за лодыжку и держат. Держат, но не прокусывают. Не прокусывают, если не дергаешься. А если дергаешься, то может и прокусить. Так что лучше не дергайтесь, если что. И поднимайте руки на всякий случай. Если что, сразу же руки поднимайте. Потому что были случаи, когда стреляли. И правильно делали. Потому что в них самих стреляли. И не один раз. Так что они могут стрелять, если рук не увидят. Мало ли что у тебя в руках. Я их прекрасно понимаю. Я бы сам тоже стрелял!
– Понятное дело, – сказал Хануман; я поджал губу…
Под утро мы вышли в какой-то городок, в котором не было ни одного дешевого супермаркета. Мы вышли на платформу. Афганец собирался сесть в поезд для дальнейшего продвижения (сперва к себе заскочить, а потом в Голландию). Я еще раз попытался ущипнуть Ханни и предложил ему двигать дальше, в Голландию. Хануман безразлично-раздраженно дернул плечиком и сказал: «Если хочешь, давай, иди с Шах-Махмудом, удачи, а у меня деньги в Дании». Мне так обидно стало. «Какие деньги?! Какие деньги, Хануман?!» Но он не слышал и не хотел слушать меня. Он выпятил губу, он ссутулил плечи, он зябко закутался в свою куртку, он закатил глаза, закурил сигарету и ничего не желал слышать. Я оправдывал его нерешительность и идиотизм только тем, что он настолько сильно замерз, что сама мысль о Голландии была для него невыносима. Так тяжело ему далась граница с Германией. А в Голландии надо было еще искать, где кости бросить. Об этом он не мог думать. Я сказал, что отдохнем у Шах-Махмуда, а дальше как-нибудь. Но он опять сказал: «Не со мной». Я коротко его послал на четыре буквы, отошел. Они трепались на своем в стороне, как-то лихорадочно жестикулировали, что-то по-обезьяньи обсуждали, кивали друг другу, как болванчики. Затем афганец подошел ко мне, по-русски пожелал удачи и всего хорошего, махнул нам рукой и со словами «ха де со бра!»
[59]
поехал в Штутгарт поездом с ядовитыми желтыми занавесками и редкими, смертельно скучающими лицами. Мы сели на первый попавшийся поезд, который грозил развалиться под нами, прыгал и скакал, охал и ахал, но кое-как довез до черт знает какого городишка. Я думал, что мы углубились в тело Германии. Меня это немного интриговало. Я думал, что чем глубже мы вклинимся в Германию, тем больше шансов, что мы в ней увязнем. Может, встретим кого, может, зависнем и уже не вернемся в Данию. У Ханумана выработается такой же рефлекс, как теперь. Может, в Германии нам будет сопутствовать удача. Так обычно бывает. Когда у тебя непруха в одной стране, надо двигать в другую, там поначалу все будет как надо. Я слышал, что игроки так меняют казино, и им везет.
Мы разменяли деньги. Нашли супермаркет. Накупили дешевого шнапса и сигарет. Старались покупать не так много за раз. Чтобы не вызывать подозрения. Мало ли что. Шастают тут всякие в приграничных городках. Один черный… Немцы народ подозрительный. Стуканут еще. У каждого мобильный… Чего стоит набрать номер… А чего им стоит подъехать аусвайс проверить?.. Поэтому не засиживались на скамейках; часто перемещались; покупали в разных магазинах. И покупали всюду умеренно. Входили поодиночке. Один оставался снаружи, с полным кешаром. Другой входил закупаться с пустым. Не станешь же с полной сумкой шастать по магазинам. Могли остановить, проверить сумку, и потом докажи, что некраденое. Даже если и чеки есть… Если есть чек, зачем сохранил, спрашивается? Знал, что могут допросить? Значит, уже соприкасался с законом? А документ есть? Ага, и вообще, что ты можешь доказать, если у тебя нет документов! Тут уж не станут разбираться: украл ты шнапс или купил честно, – документов нет – и разговоров нет! Я нервничал… О, как я нервничал! Как страдал! Меня тошнило, я был как больной. Меня трясло, знобило, уже так есть хотелось, что я потребовал, просто потребовал незамедлительно купить и выдать мне мою порцию хлеба с салатом! Желательно итальянским! Когда я проходил мимо немецких колбасок, у меня невольно тянулись руки и в животе начиналась такая органная музыка, что даже Бах рядом не стоял!!! Я настаивал, просто требовал, чтоб к салату Ханни купил мне дешевый бекон! Пусть самый дешевый, мне до балды! Но бекон, бля! Какой угодно! Но Хануман холодно отказал мне в просьбе. Он украл хлеб и купил нам по пиву. А я незаметно от него украл пачку сыра.
Мы, кажется, сели не на тот поезд или проехали одной остановкой дальше и черт знает, в каком направлении! Целый день ушел на то, чтоб найти приграничный городишко. Мы болтались по черт знает зачем и для кого (ведь ни одной машины за три часа не проехало!) натертым до блеска асфальтовым дорогам в каких-то полях, обдувавшихся таким пронизывающим ветром, что пришлось, просто пришлось открыть одну бутылку шнапса! Мы пили его прямо из горла, чтобы не подохнуть от холода! Но он не грел, сука! Ни хера, сука, не грел! Еще хуже делал! Как только он проникал внутрь, такой мороз шел по всему телу изнутри, будто там не водка, а кислота была какая! Я индивел! Просто индивел! Потому как сам шнапс-то был такой замерзший, такой он холодный был, что с трудом руки держать его могли. Такой он был замерзший, что не капал и не тек, не лился в глотку! И слава богу, что не лился! Я вовсе и не хотел его пить! Такой он холодный и ядовитый был, что мама не горюй! Им не то что согреться, им растереться нельзя было бы! Когда Ханни глотал, я на него даже смотреть не мог. Мне страшно и жутко было, как если б я присутствовал при самоубийстве. Когда пил сам, я давился; меня душил этот отвратительный шнапс… Он в меня втекал, как желе для волос, он плавно забирался в меня, он медленно протекал по глотке, он останавливался. Надо было сглотнуть, и тогда он подкатывал обратно, просясь наружу. Любой самогон, даже на том мерзком датском мармеладе, которого натаскал с помоек Степан, – даже тот был лучше, чем этот дешевый шнапс. К тому же я так есть хотел, будто не ел три дня! От шнапса резало в животе, так резало, будто мне уже аппендицит резали, и от этого хотелось жрать еще больше. Кроме того, у меня болели ноги, которые я промочил в глубоком снегу, когда мы пересекали границу с Шах-Махмудом.
Мы долго шли до леска по каким-то рельсам… Было очевидно, что мы сбились с пути. Но Хануман настаивал на том, чтоб идти по рельсам; ему не хотелось идти в лес. Потому, сказал он, что в лесу проще потеряться. Я сказал сквозь зубы, что мы давно потерялись, и если мы идем по рельсам, это не значит, что мы идем в верном направлении и не потерялись. Но он продолжал утверждать, что мы идем в том направлении, которого необходимо придерживаться, чтобы не сбиться окончательно, потому что если мы начнем плутать в лесу, то мы точно потеряемся окончательно, а так мы хотя бы идем по рельсам, которые когда-нибудь куда-нибудь нет-нет да и выведут!
