– Это когда там один взорвал газовый баллон в доме? – вякнул я.
– Помнишь, значит…
Конечно, я помнил: он две недели пил не просыхая, пил и рычал: кровь и мозги, кровь и мозги…
– Это ж сдуреть можно! Что там было! Двоих в лепешку, какие были похороны! Героический у тебя отец. То, что он спился, это понятно. Все равно герой. А ты так вляпался. Противно даже подумать. И все из-за шлюх да наркоты. Сдуреть можно, какая грязь! Куда мир катится?! И это представитель интеллигенции! Про твоего отца легенды ходили по отделам. Оторванный, псих, командос. А ты… Ладно. По-моему, так всегда было и будет. Это закон природы такой. Мы тут сами по уши в дерьме. Все в дерьме, все… Такое время сейчас, такое время… Пойми самое главное – ты вляпался по самый не балуй в такое дерьмо, что свечку должен мне ставить до конца своей срамной жизни! Потому что за кидалово кончают. Кидалу кончают или на органы, в Чечню или Южную Америку, кокаин везти в Европу с гандоном в брюхе… не повезешь? Повезешь как миленький! Или на органы… Продержись пять лет, носа не высовывай! И о тебе не только менты, но и бандиты забудут. Через пять лет все изменится. Это я тебе говорю. Не доживут ни те, ни другие. Старые комиссары выйдут на пенсию, вместо них в кабинеты вселятся молодые эстонцы. Они не будут брать взяток. Я имею в виду такую мелочь, как дают за тебя и тебе подобных дурачков. Да и никто больше не станет предлагать, потому что каналы перекроют. Всех папиков постреляют киллеры, а киллеров – другие киллеры, а тех пересажают или сами друг друга покоцают, а те на себя руки наложат. И все устаканится. Пять-шесть лет, и это будет совсем другая страна… я хочу, чтоб ты до конца дней помнил, что мне ты жизнью обязан… должен мне свечку ставить… молиться на меня… и т. д. и т. п.
* * *
Опять в суд! На этот раз с адвокатом. Старая развалина. Таких поискать. Дряхлый младенец! Меня пробила жалость к нему. У него тряслись руки, как с похмелья: дымок сигары вился мелким бесом, в другой руке лупа рожала пуговицу. Он шагнул из «Дядюшкиного сна»: клацал вставной челюстью, все пружинки повизгивали, порошок из задницы сыпался. Его бы запеленать и в больничную койку, но он притащился работать, ему дали мое дело… Государство подняло его из могилы. Толстые линзы, хрустящий, ватой подбитый пиджак. Никак не мог вспомнить моего имени. Искал его с лупой, водил по бумагам, старался изловчиться и поймать таракана… где он?., как его?.. Все зря! Ничего не видел. Только шамкал губами в полной озадаченности. Как же так?.. Ему не сообщили, как зовут подзащитного… Сопереживал. Мне. Я хотел ему сказать, чтоб отправлялся домой, прилег бы в кроватку, в самом деле, чего время на таких дурачков, как я, тратить… Ну их всех к черту! Без вас выпутаемся, берегите себя, в конце концов, я сам во всем виноват… нечего из-за меня на слои распадаться… Домой! На такси или поездом! Выпить снотворное, накрыться газеткой – милое дело: лежать, посапывая под Berlingske
[90]
, а может wjyllands Posten
[91]
– такой замшелый, мог быть и с Юлланда… Перебравшись в Копен, они еще пятьдесят лет выписывают эту провинциальную газетенку. Но у него, наверное, были долги, кредиты, или – как и те в китайском ресторанчике Хольстебро – он хотел быть в строю, чувствовал, что еще рано отдавать концы. Старался. Вливался всем существом в дело. Становился моим помощником. Излучал надежду. Перебирал бумаги, жевал свою сигару. Сбивался на немецкий. Возвращался к английскому через родной датский. Бедолага! Буксовал, сам себя выталкивал из ямы; смазывал языком палец, листы не давались: он даже с бумагой не мог совладать! Извозил слюнями все мое дело. Авторитетно показывал мне свод законов (толстая пачка!), с оптимизмом сказал: «Вот в этой книге оговорены ваши права как беженца!» Говорил, что нужно говорить правду, и только правду; говорил, на что я имел право, а на что не имел и т. д. и т. п. Все то же самое… Все как всегда… Спасибо, дедушка! Да, да, конечно… Правду, и только правду. Он не только меня не слышал, он вообще не соображал, в чем дело, что-то бубнил свое… он все еще считал, что я – Евгений Сидоров! Вот это да! Я сказал, что я – не Сидоров, я не из Казахстана и т. д. Старик озадачился, он не понял, забормотал себе под нос, что, возможно, перепутал два дела либо ему что-то напутали, что-то не то всучили, рассыпался в извинениях, пообещал, что обязательно, непременно, вне всякого сомнения, он поплотнее ознакомится с делом, добавил, что дело необычное… О, да, необычное, согласился я. Посочувствовал… Поблагодарил за участие. Он разомлел. Мне удалось растопить сердце старика. Почти под ручку мы отправились в машину. Пока мы ехали, он шипел мне в ухо: «Мы едем в центральное здание суда. Где заслушивают самые громкие дела! Правда, не в главный зал, и все же…» Нас торжественно ввели. Старик растрогался до слез. Снова объявили, что будут держать под стражей двадцать с чем-то дней… Прежде чем ударить молоточком, судья сказал, что принимается во внимание мое здоровье, которое будет тщательно проверено врачами, и не просто врачами, а специалистами местной тюремной клиники под особым наблюдением! Бах-бах, и я снова в Вестре. На этот раз в больничном отделении. Над столиком лампочка! Телевизор, магнитофон, большое окно (с обычным стеклом: грех не воспользоваться!), камера с рукомойником. Просторно. Светло. Постель шикарная. Старый докторишка, похожий на большую седую крысу, с первой же встречи пропитался ко мне любовью, погладил руку и прошептал, что все будет хорошо, загадочно добавил: «А вы тут не один». «Да?» – я был уверен, что камера одиночная, но на всякий случай огляделся – никого! «У вас есть тут знакомый, в соседней камере, он передает вам записку».
Это был Тяпа. Его наконец-то положили на обследование. Доктор попросил, чтоб я помог ему наладить с ним отношения: перевести и унять пациента – Тяпа снова скандалил. Я даже не успел вытянуться на койке как следует, а меня уже тянули к нему в камеру. Два часа на визит – каждый день! Хотел отказаться. Насильно втолкнули со словами: ваш друг… поговорите с вашим другом… а то он кричит от одиночества! Вам вместе хорошо будет!
Тяпа попросил, чтобы я ему накрутил самокруток, рассказал, как довел всех до ручки в Сундхольме, как они там взвыли, в конце концов не вытерпели, когда он начал орать и ломать все вокруг, закрыли в карцере и держали там, пока не перевели сюда. Я так и не понял, что он таким образом выгадал, но спрашивать не стал. У Тяпы был уже записан в голове монолог, он работал, как настоящий магнитофон, бобины крутились, рот открывался, закрывался, слова летели:
– Значит, жалобы на ногу все-таки приняли всерьез. Во как! На рентген возили, снимок ноги делали. Еще бы! Я ж с пятого этажа упал в проем лифта, прикинь! Инвалид с детства…
…и т. д., и т. п., все то же, по кругу…
Слава богу, меня быстро избавили от друга. Пришел бледный доктор и сказал, что самое страшное подтвердилось. Я обмер. Доктор сел на мою кушетку. Снял шапочку.
– Вы должны понять, что я вам сейчас скажу, молодой человек, – сказал старичок, – потому что есть вещи, которые… надо принять, потому что их еще можно поправить…
