Пообещал, что поговорю с ним, но предупредил: повлиять на него невозможно… кто я такой, чтобы влиять на него?., он же – авторитет, а я – это так, мальчишка…
– Вряд ли он меня послушает…
Она кивала. Втягивала с шумом воздух. Затем всплескивала руками и переходила на ультразвук:
– Так неужели ничего сделать нельзя?
Я обещал попробовать… шел докладывать Тяпе: жалобы попали в цель, болото зашевелилось… Рассказывал в деталях. Тот шлепал себя по колену здоровой рукой, смеялся, приседал, пританцовывал, входил в раж, еще раз заставлял пересказывать ее слова. Я говорил: «мы хотим ему только добра», «почему он про нас так плохо пишет, что нам звонят из Директората и выговор делают», «говорят, скоро комиссию пришлют»…
– Во-во, – захлебывался Тяпа. – Пусть комиссию пришлют! Пусть комиссия разберется! Человек больше года в закрытом лагере… а индус ваще уже полтора! Пусть посмотрят на нас! Пусть увидят: инвалид!., с детства!., рука не работает… нога болит… спать не могу…
И так далее… всю пластинку от А до Я, по пунктам, не пропуская, не сбиваясь: мафия – долги навесили – чуть не убили – покалечили – сам сирота – штырь в ноге – ходить не могу – боли – спина-шея ааааа!
Пускался в пляс, выкрикивая:
– Ну, курва! Ну, стерва! В печенки влез я им, в самые печенки, Йесус Мария!
Тут же просил свернуть ему крутку, заваривал чифирь, приговаривая, что он им еще покажет, что они плохо знают литовского уркагана:
– Ой, хлебнут они со мной горюшка! Ой мама, не знают они, с кем связались, святы отцы! Мы им еще кровушку попортим! Будут знать, как нашу пить!
Соцработница не знала, как умерить его пыл, как угодить ему. Приходила и пыталась с ним говорить. Тот ругался. Гнал ее. Говорил, что будет голодать. И слушать ее не хотел! Она спрашивала меня, чего бы такого придумать. Я пожимал плечами. Говорил, может, музыка поможет, музыка – хорошая терапия… Принесли магнитофон, за ним телевизор. Придумала нам с Тяпой дополнительную работу, чтоб мы могли подзаработать чуть больше на курево да шоколад: покрасили коридор в песочный цвет. В какой-то миг в моем пасмурном уме забрезжили проблески возможного побега. Пока мы красили, все двери, выходившие на двор, держали открытыми. Я красил и думал: где взобраться на крышу, откуда перепрыгнуть; решал про себя: даже если перепрыгну, успею ли скрыться в леске. Тяпа убеждал меня, что успею:
– Там такой лес… Никто искать не станет. Там даже учения проводили, сам слышал. Танки, бронемашины, люди в противогазах… Такая грязь, ни одна сука не полезет! Чистюли…
Он был уверен, что, если б мне удалось по стене на крышу взобраться, за мной никто не полез бы.
– Они же ленивые, – усмехался он. – Они не будут бегать. Сообщат постам, сто раз убежать успеешь. Такой уже был случай. Армянин убежал. Перепрыгнул и убежал. Только его и видели!
Мы начали планировать, но что-то нас остановило… возникла неуверенность… Тяпа сам сказал:
– Не… не прокатит… Мотоциклист снаружи, видел? Не, не прокатит… Если мотоциклист дежурит… Лучше не дергаться, к тому же камеры, тебя с крыши снимут или не дадут спрыгнуть… Я вспомнил: армянин убежал ночью, он ночью во двор вылез как-то…
Я почему-то подумал, что Тяпа все это придумал: ему требовался кто-то, кто писал бы его проклятые жалобы. Я садился и писал. После одной жалобы его стали мыть. Я написал, что Тяпа боится запаршиветь: так как одной – левой – рукой себя он мыть не мог, а на родине его, дескать, мыли, он требовал сделать ему одолжение и найти кого-нибудь, кто мог бы ему потереть спинку хотя бы, поскольку, если появятся вши у него, не ровен час вся тюрьма зачешется! И это подействовало: его стали мыть! Раз в неделю приходила молодая сестра, уводила его в душевую комнату, где натирала ему спину!
Но мы не останавливались на достигнутом: писали и писали… вошли во вкус, кураж поймали, писали и хихикали, как те запорожцы репинские.
В очередной раз соцработница пригласила меня к себе на чай. В ее кабинете за компьютером сидел индус. Он спокойно, как у себя дома, писал электронное письмо. Соцработница заметила мое изумление и сказала, что это вообще-то запрещено, но она ему разрешает, добавив, что индусу многое разрешают, даже поговорить по телефону со своей женой иногда… парень на особом счету, туманно объясняла она.
– Он уже тут больше года, и у него не политическое дело… Мы проявляем гибкость в некоторых случаях… От того, что он напишет своей жене письмо, ничего не изменится. Бюрократия, – вздохнула она, – тут уж ничего не поделаешь… Все это знают и ничего поделать не могут.
Индус действительно пользовался особым положением. Он так давно сидел, что уже понимал по-датски, но не говорил. Он с ними говорил либо по-немецки, либо по-английски. Говорил он с ними надменно. Войдя в ритм тюремной жизни, он пользовался всеми возможными привилегиями: и на кухне подрабатывал, и в атлетический зал ходил регулярно, и с охранниками у него чуть ли не семейные отношения сложились (они ему всякую ерунду носили, он что-нибудь им иногда чинил, а они ему давали сигареты); раз в два месяца его навещала жена, они два дня жили вместе в комнатке для встреч. Потом она уезжала, а он запирался в своей комнатке, курил, варил чай, работал.
– Он с ней переписывается по электронной почте, – сказала соцработница, – чтобы экономить на конвертах, так как ему деньги нужны на адвокатов, которых он меняет каждый третий месяц.
Я тоже попросил чиркнуть письмецо. Меня подпустили к компьютеру. Написал Дангуоле, обрисовал ей обстановку, в двух словах изложил суть дела. Буквально три минуты заняло, не больше: изловили, заперли как нелегала, продержали бог весть сколько в тюрьме, идентифицировали, хотят депортировать, нахожусь в закрытом лагере для беженцев, Сундхольм называется, прошу убежища, точка.
Как только написал, меня тут же пробил озноб. Мысли забегали. Теперь я кого-то еще втянул в это дело. Будто обнажился на ветру. Заерзали сомнения внутри: лучше б я этого не делал… надо было исчезнуть и не появляться… так я бы для нее и остался загадкой… был человек, а потом его не стало… исчез, как мираж…
Но я напрасно гонял, она и так, оказывается, знала, что меня забрали. Клаус видел, все понял… Он ей сказал. Она просто не знала, что и где. Связалась с Полом. Тот задергался; стали узнавать, звонить. Им ничего, конечно, не сказали. Нет такого и все тут. И вот я написал. На следующий день ко мне пришла соцработница и сама сказала, что ей уже насчет меня звонили, там какие-то люди про меня спрашивали, беспокоились. Она им сказала, что у меня все в порядке, что здоров, дела так, мол, и так, спрашивали насчет встречи, свидания. Какая-то девушка, сказала она, меня хотела бы повидать. У меня зашевелились волосы. Мы тут же пошли к ней в кабинет, проверили почту. Дангуоле ответила, написала, что все уже знает, «меры приняты», «будем тебя спасать», «скоро увидимся», «подали прошение на свидание»…
Напиши суть дела! Тысяча поцелуев. Аш тавя милю
[76]
. Твоя Д.
