Боялся, потому как, если засыпал, все ему глаза их кровавые снились, мерещилось, что псы из вольера вылезли и к нему подкрадываются. За неделю поседел на треть головы, а еще на треть облысел, и вся его шишковатость стала еще очевидней. Наконец приехал Кепке, посадил его в свой «мерс», повез на пепелище. Зашел дурак к себе, а там – храм-хоромы! Чудеса да и только! Шик модерн евростандарт!
– Идешь по коридору общаги, ну грязь грязью, бомжатник, клоповник, дверь открываешь и входишь в квартиру Майкла Джексона! – и божился Тяпа, крестился… в ноги хозяину бросился: «Кепке, ты… ты… мне… отец родной! Спаситель!» Кепке не стал слушать, повернулся, пошел, а через пару месяцев его грохнули.
– Пошел дела свои решать, да не на тех нарвался. Схватился за калаш, да шмальнуть не успел… и кранты. С тех пор не стало порядку в городе, повалила шваль на улицы, лохотрон, обувалы, беспредельщики, черти короче, понял?.. А менты совсем оборзели… Стоят смотрят, демоны, как средь бела дня кооператоров грабят, и посмеиваются…
Задумался Тяпа, вроде за ум взялся, пить бросил, в завязку ушел. Но опять началось. Вышел дружок его, бедовый, вышел – и понеслась! Однажды забрели они на стройку с друзьями, начали распивать, друзья пошли за второй, а он пошел отлить. Дело было в высотном доме, и почему-то их занесло на пятый этаж. Дом был недостроенный, дверей не было, были проемы; он шагнул в проем – и в шахту лифта… сломал ногу, еле собрали, хорошо, жив остался.
А потом друг у него объявился, трезвенник, надоумил Тяпу за границу податься, историю для него придумал; сказал: «Ты, брат, тут, в этом гадюшнике, совсем сопьешься и сдохнешь, на тебя жалко смотреть; поезжай, брат, в Данию. Я туда людей вожу и тебя, брат, провезу, и еще денег дам; у меня рейс будет через неделю, тебя тоже возьму, паспорт свой у меня оставь, приедешь, пойдешь в Сундхольм, я нарисую и напишу, куда да как. Скажешь, что русский с Белоруссии, что преследуют, убить хотят, мафия. Вон, покалечили уже, убить хотели, менты не помогают и не могут, потому как все коррумпированы, понял? Так, мол, и так, пешка в большой игре, убрать хотели – выжил, теперь спасения и заступничества ищу за границей, так как свои не могут помочь, понял?»
– Ну, поехали… Вот так, получается, – говорил Тяпа, передвигая фигуру, – что я тут по своему желанию сижу; вот нелепо-то как! Раньше меня насильно сажали, а теперь могу сказать, и кто, и откуда, еще мне ведь денег предлагали: сто долларов дадим, если сознаешься! Представляешь? Сто долларов мент на стол положил передо мной и говорит: говори, кто ты есть и откуда, и они твои! Идет? Я подумал и говорю: давайте, мол, тогда уж тыщу! Мент щеки давай раздувать, хохотать мне в лицо! Где это видано, чтобы мент такому пройдохе, как я, предлагал деньги?! Это же бред! Я такого придумать бы не смог! Сон какой-то! Мент мне деньги предлагает, чтобы я из тюрьмы же вышел! Бери, говорит, деньги, иди на сознанку, кто ты есть, и мы тебя спокойно со дня из тюрьмы выпишем и домой бесплатно отправим. Во как! Я его спрашиваю – сто долларов? Он – да, сто долларов. Фак ю! Я ему говорю – фак ю тебя в жопу, понял?! Сижу! Добровольно! И буду сидеть до упору! Вот сюда, – поставил он коня, – и теперь думай, не торопись, смотри внимательно, сейчас смотри внимательно, потому что дело серьезное…
И умолкал, давал мне подумать, начинал пить чай, кипятить новый, перебирать пакетики чайные или щупал пачку, взвешивая, сколько табаку еще оставалось, бормоча:
– Теперь нас двое, а? Курева маловато… Ты перед сном накрути мне круток семь-восемь на ночь, я спать не могу. Колобродить буду да ментам спать не давать, так что ты мне накрутишь, добро?
– Добро, вот сюда…
– Да не торопись ты, подумай лучше второй раз.
– Хорошо, лучше подумаю…
– Ну добре… Думай, думай…
В шахматы с ним играть было бессмысленно. Я так у него ни разу и не выиграл, так здорово он играл. Бывало, убирал свою ладью – и без ладьи все равно выигрывал; убирал своего ферзя – и все равно ставил мне мат! Пока играли, наслушался историй о каунасской мафии, о том же Кепке, об истории литовского государства… Рисовал он тоже неплохо – и все грезил какими-то патриотическими бреднями: графически доказывал, что Каунас – центр Европы, и все в таком духе… Наизусть знал не только имена всех главарей банд, которые заправляли в Литве, но также всех литовских князей, о заправилах литовского теневого бизнеса и политиках он говорил с не меньшим трепетом в голосе, что и о князьях; помнил все войны, все великие битвы, дни великих разборок, когда кого отравили, когда какой город сдали, когда какую головку посадили, в какой тюряге когда самую длительную голодовку объявили и закончили; говорить обо всем этом мог часами безостановочно, пока не приспичит в туалет, и всегда возвращался к тому, как в первый раз он заинтересовался историей своей Литвы. Это было в поезде. В одно из его путешествий в Москву; ехал он с одной русской учительницей, которую турнули из школы, и пошла она продавать книги. Она ему тогда и рассказала про Грюнвальдскую битву, про ту роль, которую литовский народ сыграл в распаде немецкого ордена храмовников, и как защитил он при этом Балтику да Россию.
– Во так, а я – литовец – не знал ничего, а мне она – русская – глаза открыла. И почувствовал я, с одной стороны, гордость за нас, литовцев, что немцам под зад ногой дали, но и стыд, что я, литовец, не знал этого, а она – русская – знала, ну и стал это дело изучать…
Соседом нашим был индус, которого никак не могли выслать, но и выпускать тоже по какой-то причине не хотели; у него была жена в Германии, немка, и, чтобы зажить с ней вволю, он должен был поехать на родину и прожить там полгода, но он зачем-то поехал в Данию… Я не первый раз такое слышал; я ему сказал, что он был не первый такой… Я знал в Фарсетрупе одного непальца по имени Сом, у него была такая же история, но ему сделали визу, и он спокойно уехал в Германию… «В том-то и дело, – взорвался индус, – что я не первый! Таких случаев сотни! Все индусы и непальцы, тайцы, китайцы женятся в Германии, а потом едут куда-нибудь, им делают визу, и они спокойно едут к своей жене… Но меня они почему-то закрыли! За что? Они не объясняют! Они…» Он хлопал дверью и начинал психовать; было слышно, как он бушует у себя в комнате… Меня попросили охранники не доставать его разговорами… он потом сам пришел ко мне, извинялся, просил больше не начинать с ним разговоры… «Потому что они меня уже психопатом в этой тюряге сделали! – взревел он. – Я просто уже схожу с ума! Поэтому лучше со мной не разговаривать вообще!» Опять хлопнул дверью и ушел. Я больше его не беспокоил; да он и так все время молчал, запирался и работал: забивал чопики в решеточки, как и все. Жил он один, у него были телевизор, магнитофон, куча всего, книги… Он смотрел телевизор, курил, не вынимая сигарету изо рта, и работал, работал, работал безостановочно! Был алжирец, который невыносимо ловко играл в пинг-понг и все облизывался сквозь клетку на уборщиц. Были негры, которые ни с кем не хотели общаться. Все они были транзитные ребята. Им делали документ беженца, допрашивали и выпускали дальше, в открытый лагерь. А вот индус был постоянным жильцом Сундхольма. Он сидел уже больше года.
