Пожилой желтолицый субъект. Тучный, лысый, подозрительный. Он неохотно к нам приближался (гримаса болезненности или, скорей, одолжения). Плюхнулся, сгорбился. Маленький нос, брезгливые губы. Достал записную книжку, спросил между делом Власа:
– Почему трубку не берешь?.. Сколько можно?..
Влас оправдывался:
– Связь… аккумулятор…
– Купи новый! – капризно растягивая слова, сказал дряхлый урод.
– Откуда деньги взять?.. – скривился Влас.
– Укради, – сказал тот. – Ты вор или кто?.. Укради себе телефон! Не можешь?.. Какой же ты вор тогда, если телефон украсть не можешь?!
Говорил он с акцентом, не глядя на нас; все время что-то выискивал в записной книжке, приводя в действие все морщины в невероятное смятение. Если кто-то проходил мимо, он вскидывал брови, выпучивал глаза, его взгляд был чем-то вроде упреждающего выстрела. Он был сильно раздражен; его передергивало от любого звука; он пыхтел и бубнил под нос ругательства. Плохо выбритый, взъерошенный, мешки под глазами, он был похож на носовой платок, в который тысячу раз высморкались, а теперь завернули умирающего попугайчика.
Попросил Власа сказать мне, чтоб я вышел из кафе. Я подумал, что ослышался, но Влас сделал мне знак глазами, я встал и вышел, оставил их вдвоем. Меня это жутко взбесило, но я решил дотерпеть до конца. В этом чувствовалась интрига – в этом было гораздо больше смысла, чем во всей моей жизни! Чем абсурдней, тем лучше, думал я, чем абсурдней, тем лучше!
Я курил на улице и поглядывал на них через стекло. Пантомима меня развлекла. Влас был похож на поджарый ластик, который постоянно подтирал за тупым карандашом. Урод писал и писал, ронял крошки, Влас собирал их в ладонь, готов был съесть! Он что-то рассказывал, а старик пил кофе, жрал пирожок и снисходительно слушал; Влас сверкал улыбками, видно было, что шутил, а босс умышленно старался казаться вялым и ко всему безразличным. Перебил и что-то надиктовал Власу. Повторял, встряхивая головой (желтый хохолок вздрагивал), а Влас записывал на руке. Старый черт производил впечатление человека, который не сделает ни одного лишнего движения, ни слова на тебя не потратит, если не получит с тебя за это после. Часто поправлял пиджак. Тянул рукава, вытягивая из себя слова… Ему было жарко. Его все достало. Пора кончать. Ушел, так и не взглянув в мою сторону.
– Все уладилось. Старый хрыч берет нас в дело, – потирал ладони Влас, стряхивая с себя что-то. – Блин, перхоти, не поверишь, с него насыпалось… Епона мама! Для начала мы должны поработать у него в борделе. Он приглядится к тебе… Не все так сразу. Приглядится, привыкнет, со всеми познакомит, и, когда убедится, что все в ажуре, тогда можно будет начать.
Решили обмыть. Влас хлопал меня по плечу, повторял, что первый шаг к своему острову в Карибском море сделан. Поздравлял меня, выпили. Я последний раз спал в нашей квартире. Сквозь сон слышал, как мать мыла пол… Утром собрал вещи и ушел.
Бордель был у черта на куличках. Огромный особняк в три этажа. С подвалом, где, как сказал Влас, иной раз держали провинившегося (шлюху или должника).
– Все эти публички – просто копейки для него, – говорил Влас, – просто от не фиг делать. Когда у тебя столько недвижимости, ты уже не знаешь, что с ней делать, чтоб она была не в убыток! Через его подставные фирмы банкиры и нефтяные магнаты отмывают деньги, понимаешь?.. Вот это дело! Вот за эти услуги он получает по полной программе…
Банька, душ, камин, веранда, чердак (там и поселились), десяток комнат, пять шлюх и два шлюхана. Влас советовал ни на что не обращать внимание:
– Наше дело – ремонт, так что делай вид, что ты ни хера не рюхаешь… Делай, что скажу, и все…
С безразличным видом я изучал паркет, он был просто ужасно собран – в глазах рябило, ближе к плинтусам его не было вообще: голый цементный пол. Кое-где из стен торчала пакля, свисал какой-нибудь шнур или топорщилось стекловолокно. Мастера заметно спешили, не замазали трещины, плохо прибили карнизы, там и тут линолеум показывал язык, бледный след не доведенной до конца кисти… Все это Влас обещал поправить за смешные деньги.
– На всем экономит, – ухмылялся он. – Ничего не доделано. Даже старые вещи прежних хозяев не выкинули. Скупой платит дважды.
Мы бродили по комнатам, изображая усердие, стучали молоточками, устраивали совещание над каким-нибудь пустяком. Жирный педераст, который управлял делами в этом борделе, говорил, что самая главная проблема – это сквозняк.
– С ним совсем невозможно, – вздыхал он, – потому что жара, ребятки, непереносимая, а сквозняк бывает такой пронизывающий, что насморк, простуда, невралгия… Девочки и мальчики все жалуются, я тоже, примите к сведению, жалуюсь. Подумайте, ребятки, над этим!
Влас обещал решить проблему в считаные дни. Поменял петли на дверях, наглухо забил окна на чердаке. А потом мы снова плутали, путаясь в прожженных занавесках, переставляли горшки с паутинкой на зачахших кактусах. Истребляли химический запашок. Влас плевал на пол и усмехался:
– Сам ворочает миллионами, а порядка навести в доме не может.
Мы вытряхивали пепельницы, собирали грязные кружки. Влас говорил, что через эти «домики» проходят клиенты со всего света, они тут отдыхают, все те, кто молол муку на его ветряных мельницах…
– Махинатор с большой буквы, – шептал Влас, – у него подпольный бизнес, свои магазинчики. Бандитский мир его прикрывает. Менты тоже.
Выносили мусор, объедки, недопитые и пустые бутылки.
– Скоро планирует поехать в Америку, чтобы привезти экзотический материал: мулаток, негритянок, чикон, всякое такое…
Повсюду натыкались на предметы гигиены с закопченной кровью… уродливые ржавые инструменты… груды одежды… кроссворды, заполненные детской рукой проститутки… презервативы, шприцы…
Менеджер шлюх страдал не только от сквозняков, но и от жары, пил бесконечно джин, «швепс» и всякие лимонады, которые ему привозил оспой побитый чувак по кличке Костлявый. Педераста все звали Попик или Папик, кто как, – он все время вздыхал и громко рыгал, рыгал и вздыхал: «Ох-хо-хо…»; он прохаживался по дому, оглядывая наши деяния печальными потухшими глазами, говорил: «Вот так уже лучше… Молодцы, ребятки, это уже совсем другое дело… Теперь жить можно…» Его бульдожьи щеки вздрагивали, он жутко чавкал, – жрал постоянно: чипсы, гамбургеры, всякую дрянь… и снова пил джин. Из его вывернутых ноздрей торчали ржавые, как проволока, волоски; из карманов безразмерных штанов торчали тюбики и туалетная бумага; он со всеми был вежлив, даже с провинившейся шлюхой. Если кого-то надо было наказать, он говорил Костлявому: «Костенька, разберись, пожалуйста, с этой девицей-красавицей. Пожалуйста, объясни девушке, как себя нужно вести в нашем заведении». Костлявый был психопатом каких мало, любил выпить, нюхнуть, затащить шлюшку в баньку. У него было жутко серое лицо. По всему было видно, что печень уже не работала. Его рвало время от времени. Влас говорил, что у него тубик. «Скоро отъедет, урод, – шептал он, с ухмылкой, – тубик – долго не протянет». В Костлявом ощущалась жесткость умирающего зверя, который всем вокруг доказывает, что он еще порвет кого угодно перед тем, как сдохнуть. Молчаливость, выработанная в сырых стенах Батарейной тюрьмы, делала его похожим на тень. По сути, он ни с кем не говорил вообще; с нами он «работал», а так как мы были под его началом, то людей в нас не видел, так как готов был получить инструкции убрать кого угодно, нас в том числе. Говорил он, наклонив голову по-собачьи, глядя уголком одного глаза; от этого становилось страшно, потому что в той части лица, откуда он так косил, появлялась убийственная решимость тебя растерзать. Он был настоящим вместилищем болезней. Ему было лет сорок пять, но выглядел он гораздо старше. Жердь с сухими длинными руками. Сутулый, впалая грудь, широкие плечи. Черные редкие зубы. Брюки со стрелочками, тупоносые ботинки, белая рубашка, пиджак. Он был неуклюж и вечно стукался о что-нибудь. Возле глаз собралась мертвая кожа, отливала синим; случался тик: веко вдруг начинало дергаться, а за ним вся кожа вокруг глаза. Я часто пытался себе представить его мать, отца, его самого ребенком, но ничего не получалось. Он гонял, как чумной. Все соседи на него жаловались педерасту. Попик просил: «Костик, ты бы не мог немножко помедленней? Ну хотя бы тут, на нашей улице, а?» Костлявый рокотал в глубине своей глотки низкое «ладно», очень угрожающе. Как-то мы не кисло выпили, и Влас в разгаре пьянки мне сказал, что Костлявый, если напьется и выйдет из себя, может запросто всех нас тут перестрелять. Один раз уже было… палил без разбору… все попрятались, кто куда. «Попик всегда требует у него пистолет, когда наливает третью, – шептал Влас. – Пистолет запирает в сейф. Потому что Костлявый – маньяк, чокнутый, без крыши над головой».
